Эно Рауд - Огонь в затемненном городе

— Я не знаю, как быть: у меня дежурство в больнице, а отец вернется только через три дня.

Мать Олева работает сестрой в больнице, отец у него машинист и иногда по целой неделе не бывает дома.

Но Олев уже знал, как быть. По выражению лица своего друга я сразу же догадался, что ночное дежурство очень ему по душе.

— Для беспокойства нет причин, — сказал он. — Если мать Юло позволит, мы пойдем дежурить вместе. Ты согласен, Юло?

Конечно, я был согласен.

И разрешение мама дала мне с неожиданно удивительной легкостью.

— Ты уже не ребенок, — сказала моя мама. — Вполне можешь составить Олеву компанию.

Она только велела мне обязательно остаться у Олева ночевать.

Между прочим, следует заметить, что в нашем доме тоже организовывали ночное дежурство, но домохозяин взял это целиком на себя. Весьма возможно, он не доверял такое важное поручение нашей семье.

Вечером я надел зимнее пальто, чтобы во время дежурства холод не пробрал до костей, и заблаговременно отправился к Олеву. Ровно в 22.00 началось наше дежурство.

Ночь была лунной и очень тихой. Мы ходили по двору и на улице перед домом. Время от времени присаживались на лавочку, потом опять совершали обход. Болтали обо всякой ерунде. Об этих вещах мы словно не решались говорить в такую тихую и лунную ночь.

— Интересно, кто такие эти подозрительные личности, которых мы тут должны караулить, — сказал я наконец.

И в то же мгновение что-то возникло у меня в памяти. Я вспомнил слова Манивальда Лооба: «Караулим, сынок…» И теперь я со своим другом Олевом караулю точно так же, как Манивальд Лооба со своими компаньонами там, на перекрестке, у лавки. Только вместо винтовок мы вооружены свистками. От этих мыслей мне стало неловко.

— Известно, кто они, — сказал Олев. — Враги фашистов.

Все-таки мы заговорили об этих вещах.

И тут мы вдруг услыхали автоматную очередь. Она слышалась очень слабо, должно быть, стреляли очень далеко.

— Из лесу, — сказал Олев почти шепотом.

Тут же мы услыхали новую очередь, очень длинную очередь. Поскольку мы теперь внимательно прислушивались, звук был гораздо яснее, чем в первый раз.

— Немцы вроде бы убивают больше евреев…

Сказал и тотчас же понял, что говорить так — просто не годится.

— Разве еврей не человек? — бросил Олев довольно резко.

— Я совсем так не думал, — пробормотал я в ответ. Вдалеке послышались новые выстрелы.

Это была очень тихая, очень лунная и очень жуткая ночь. Стрельба прекратилась около часу ночи. Мы по-прежнему ходили между садом и улицей.

И вдруг…

Наше дежурство должно было вскоре окончиться. Мы как раз стояли перед крыльцом дома Олева.

— Стой! Кто идет?

Этот окрик на немецком языке послышался с соседней улицы, но в такую тихую ночь все было ужасно хорошо слышно.

— Стой! Кто идет?

И тут вдруг Олев свистнул. Один раз. Другой. Третий.

Звук бегущих шагов направился в нашу сторону. Вскоре появились три человека. Два немца и один эстонец, полицейский. Они остановились возле нас, тяжело дыша.

— Вы свистели? — спросил полицейский.

— Да, — сказал Олев. — Тут была какая-то подозрительная личность.

— Мужчина или женщина?

Я чувствовал, что теперь все висит на волоске. Мужчина — это, конечно, было бы правдоподобней. Но почему они спросили — мужчина или женщина? Очевидно, они все-таки преследовали женщину. И потеряли ее из виду, иначе они не прибежали бы на свисток. Олев явно рассуждал точно так же.

— Женщина, — сказал он.

— Куда она побежала?

— Туда. — Олев махнул неопределенно вдоль улицы. — Куда-то туда. Кажется, она забежала во двор того желтого дома.

Мы были совершенно уверены, что никто не входил во двор этого желтого дома.

— Дальше, — крикнул полицейский по-немецки.

Они побежали дальше. И мы еще слышали, как они кричали около желтого дома:

— Стой! Кто там?

Кстати сказать, у двора этого желтого дома был очень высокий забор. Мы загнали погоню, словно в мешок, в тупик. Очевидно, они собирались обыскать дом. А кто жил в этом доме? Не кто иной, как старая злая немка, баронесса Х и ммельсдорф, которая из-за болезни не смогла в тридцать девятом году последовать за другими немцами по призыву Гитлера «нах фатерлянд» — в Германию.

У меня бешено колотилось сердце. Я увидел, что лицо у Олева мертвенно-бледное.

— Это был большой риск, — сказал я. — Подумай, если бы они догадались, что мы их надуваем.

— Здесь могла идти речь о человеческой жизни, — ответил Олев.