Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

Так перебирала, копалась в своих мыслях и чувствах Лена. Она сидела в укромном уголке коридора, между стеной и старым шкафом. Лена слышала, нянечка называла этот шкаф «надгробным рыданием». Что это значит, она, конечно, не поняла. Но мрачный, на тупых черных ногах шкаф, разрисованный унылыми ангелами, и вправду был похож на гроб. Сперва он стоял в канцелярии. Потом Марья Антоновна — она долго смеялась нянечкиному меткому названию — велела вытащить «надгробное рыдание» в коридор. Перетаскивали его мальчишки, Алешка в их числе. И он тоже стал какой-то хмурый. Может, потому, что тот раненый, Иван Степанович, никак не поправляется?..

Лена сидела на корточках. Тихо, как мышь, колупала и колупала серую штукатурку за шкафом. Когда штукатурка отскакивала и сыпалась на пол, становилось веселее. И вдруг Лена нечаянно костяшкой пальцев стукнула по черной стенке — шкаф щелкнул и загудел, точно отозвался. Лена постучала сильнее… Эта игра с каждым ударом делалась занятнее. Лена на что угодно готова была побиться, что так уже когда-то было! Она сидела за этим страшным шкафом именно здесь, в этом доме! Ей было обидно, плохо — наказали за что-то или поставили в угол… От нечего делать она стучала в стенку, и шкаф отвечал. Да, да, так было, только очень давно! А после пришла нянечка, взяла на руки и понесла, приговаривая: «Федул, что губы надул? Ухти, кафтан прожег…» Или несла не нянечка, а кто-то другой?

Лене так захотелось узнать, правда ли это было или просто кажется, что она вскочила. Гулко ударила в потрескавшуюся стенку с инкрустациями… Как по щучьему велению (Лена знала эту сказку), отворилась дверь в конце коридора, в ней стояла Кузьминишна. Скрестив руки на мокром фартуке — должно быть, стирала, — она шевелила губами, загибая пальцы, считала что-то.

Лена на цыпочках прокралась по темному коридору, бросилась, обняла Кузьминишну… Как прежде, не таясь, прильнув всем телом. Кузьминишна ахнула.

— Доченька! Ты чего ж это здесь, серёд белого дня? А я наволочки никак недосчитаюсь. Небось опять мальчишки порвали да забросили! Во двор ступай, девочек на огород собирают.

— Я потом… Нянечка, иди сюда. Смотри! Видишь?

Схватив ее за мокрый фартук, Лена тянула, подтаскивала Кузьминишну к шкафу. И вот уже сидела, забившись между шкафом и стеной, пригнув голову к коленкам, ожидая, не вспомнит ли и Кузьминишна.

Но та не вспомнила. Гладя отросшие Ленины волосы, заторопила:

— Беги, доченька, хватятся тебя!

Лена стукнула в шкаф, хитро спросила:

— Он не здесь раньше стоял, в другой комнате, правда? И я за ним в углу стояла! Раньше, давно, когда еще мама с Игорьком были, да? Я помню!

Кузьминишна почему-то испугалась. Оглянувшись на пустой коридор, затормошила Лену, отмахиваясь от шкафа, как от привидения:

— Да ты что, Леночка? Ты что?

— И «Федул губы надул» ты мне говорила! Говорила!

— Какой еще Федул, прости господи? Наволочки вот никак недосчитаюсь… Ступай, Лена, ступай…

И Лена ушла. Потому что нянечка не смотрела в глаза, значит, говорила неправду. И опять боялась чего-то. А самое главное — в конце коридора стояла спокойная Марья Антоновна в своей блузке с галстуком, держала в руке погасшую папиросу и грустно-насмешливо глядела на них обеих, смущенную Кузьминишну и Лену.

Лена пошла не во двор, в зал. Там было прохладно и пусто. Неподвижно повисли кольца на толстых веревках. Неподвижно стояли в деревянных подставках брусья, одно выше другого, за ними самодельный турник. Лена села на матрац, потом повалилась на него и заплакала…

Плакала она недолго — в зал вошла повариха.

— Ты что это, куколка? Никак, слезки льешь? — спросила вкрадчиво, нагибаясь над матрацем.

Лена упорно молчала. Повариху уже успели невзлюбить многие девочки. Лена слышала, как они бранили ее: дежурных сахаром обсчитывает, а когда Марья Антоновна пробует обед, сует в тарелку полную ложку масла.

— Ай обидел кто?

Лена отвернулась. Повариха жалостным голосом причитала:

— Оно, конечно, раньше б у папеньки с маменькой в бархате ходила, с золоченых блюдцев молочко б пила… Теперь кому забота? Вот и плачет дитё.

— У нас чашки золотые, — сердито сказала Лена!

— Лапушка, перебили их половину! Рази на такую ораву напасешься? А то все твое было б, все! Я-то знаю!

— Ничего вы не знаете!

Повариха нагнулась ниже, от ее фартука пахло кислым, вроде капусты.

— Мое дело сторона, — сказала она. — Только брат мой у старого барина, деда твоего, в кучерах служил, вот и жалею. А по мне, пропади вы хоть все пропадом!