Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

При этих словах Орельен, молча слушавший Катрин, прервал рассказчицу:

— Ну, этого парня я знаю, — сказал он, — это ее братец. Уж он-то красотой не блещет: рожа словно репа!

Катрин рассердилась, но, быстро успокоившись, продолжала прерванный рассказ, описывая свое бегство из залы. Эмильенна, говорила она, звала ее и, стоя на коленях, умоляла вернуться…

Катрин умолкла. Орельен боялся пошевелиться. Глядя на него отсутствующим взглядом, девочка медленно проговорила:

— Как подумаю только, что ее могут выдать замуж…

Орельен решил, что настал момент, когда он может наконец вставить слово.

— А тебе-то что? — спросил он.

Ему показалось, что Катрин сейчас ударит его. Вскочив с лавки, девочка, сжав кулаки, шагнула к приятелю.

— Как? Как ты сказал? — Она заикалась от негодования. — Какое мне дело?

Эта вспышка ярости ошеломила Орельена. Но на сей раз он решил держаться твердо и с усилием, запинаясь на каждом слове, продолжал:

— Ну да… тебя это… совсем не… не касается… — И одним духом закончил: — …если эта девушка выйдет замуж!

Катрин приоткрыла рот, словно хотела опять крикнуть, но не издала ни звука. Потом, выпрямившись, бросила:

— Мне-то все равно… А вот каково будет Обену… Он ведь собирался жениться на ней…

— Обен? — переспросил окончательно сбитый с толку Орельен.

— Да, Обен.

И Катрин рассказала про встречу брата с прекрасной амазонкой на лесной поляне. Орельен опустил голову.

— А ты, Кати, — робко спросил он, помолчав, — за кого ты хотела бы выйти замуж?

— Я, — резко ответила Катрин, — я никогда ни за кого не выйду!

Она не заметила румянца, внезапно залившего бледные щеки мальчика.

Орельен взял руку Катрин и неловко пожал.

— Не забудь, пожалуйста, — сказал он тихо, — съесть то, что я тебе принес.

Не отвечая, она молча проводила его до порога кухни.

Время шло, а Катрин по-прежнему продолжала целыми днями думать об особняке Эмильенны Дезарриж; о звериных лапах, прибитых к дверям конюшни; об отрубленных головах неизвестных людей, красующихся на книжных шкафах; о сотнях книг в дорогих переплетах; о диковинных музыкальных инструментах и, само собой разумеется, о юной владелице всего этого богатства — высокой девушке в зеленом платье.

Ах, зачем она так стремительно убежала тогда из залы? Надо было вернуться, повинуясь жесту Эмильенны. Но что означал этот жест? Быть может, Эмильенна не звала ее, а, наоборот, прогоняла, гневно указывая рукой на дверь?

Погруженная в эти бесконечные размышления, Катрин по-прежнему не замечала ничего вокруг. Если у нее выдавалась свободная минутка, она доставала из верхнего ящика комода осколок зеркала и долго разглядывала свое лицо. Как ей хотелось, чтобы зрачки ее потемнели, а глаза стали такими же большими, как у Эмильенны!

И вдруг однажды утром она с удивлением заметила, что лица отца и матери словно помолодели и светятся тихой, сдержанной радостью. В тот день старый доктор, придирчиво осмотрев больную ногу Франсуа, неожиданно наклонился к матери и поцеловал ее.

— Чертова женщина! — ворчливо сказал он. — Теперь могу вам признаться, что частенько ругал вас про себя последними словами. Эта безумная, говорил я, будет виновницей смерти своего сына; она, видите ли, во что бы то ни стало хочет сохранить ему ногу, а вместо этого отправит мальчишку на тот свет!.. Но теперь…

Вытащив из кармана табакерку, старик открыл ее и легкими движениями большого пальца заложил табак сначала в одну, потом в другую ноздрю.

— …теперь, — продолжал он, — можете считать, что эту ногу мы с вами, так сказать, спасли и вылечили. Франсуа, старина, — тут доктор похлопал мальчика по плечу, — ты скоро сможешь ходить!

Слезы хлынули ручьем по исхудалому лицу матери. Жан Шаррон взволнованно теребил усы. Франсуа нахмурил брови и сделал безразличное лицо, пытаясь скрыть непонятный страх, охвативший его при мысли, что он, наконец, избавлен от своего увечья и скоро станет таким же человеком, как и все.

— Как? — спросил изумленный доктор. — Вы плачете?

— От радости, сударь, от радости.

— Ну, в добрый час, — буркнул старик, пряча табакерку в карман.

Взяв мать за плечи, он повернул ее лицом к свету, осмотрел внимательно и чуть заметно поморщился.

— Неважно выглядите, сударыня, неважно, — сказал он. — А ведь я предписывал вам покой и отдых.

Мать покачала головой. Лицо ее сияло детской улыбкой, на впалых щеках блестели невысохшие слезы.