Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

— Не бойся… это протез. — Он поднял свою искалеченную руку. — Память о семидесятом годе.

Затем вздохнул, помолчал и, ткнув здоровой рукой в колодку разноцветных орденских ленточек на своей могучей груди, добавил:

— И это тоже…

Тут великан широко улыбнулся, и весь страх у Катрин сразу исчез.

— Зачем ты пожаловала в супрефектуру? — спросил старик.

— В супрефектуру?

— Ну да, в супрефектуру, — подтвердил великан.

— Я думала… — начала Катрин.

— Что ты думала?

Не ответив, она бросилась к полурастворенной двери, выскочила наружу и помчалась во весь дух, словно за ней гнались волки. Она миновала сад, выбежала за ворота и остановилась перевести дыхание только тогда, когда укрылась позади беседки для оркестра.

Итак, самый большой, самый красивый дом Ла Ноайли был не домом Эмильенны Дезарриж, а супрефектурой — так ей сказал человек с крючком.

Как непонятен этот городской мир! Здесь, в Ла Ноайли, Катрин со всех сторон окружают загадки: они и притягивают, и отталкивают, увлекают и ранят.

К чему эти убогие трущобы предместий? Для чего пышное здание супрефектуры, венчающее вереницу богатых особняков на Городской площади? Почему существует на свете красавица Эмильенна, а рядом — толпа оборванных, озлобленных нуждой и голодом детей? Почему нужда и голод? Почему у рабочих фарфоровой фабрики трясутся руки?

Погруженная в свои мысли, Катрин не заметила, как добрела до дому.

Франсуа дремал на стуле у окна; Клотильда ползала на четвереньках под столом.

— Оставляешь нас одних на весь день, — угрюмо проворчал Франсуа. Подохнем тут когда-нибудь оба — Клотильда и я, — и никто не услышит!

Канцелярия правительственного чиновника, управляющего округом.

Катрин низко опустила голову. Она попыталась вытащить сестренку из-под стола, но Клотильда стала отбиваться, захныкала, а когда Катрин хотела поднять ее, сделалась вдруг ужасно тяжелой. Так и пришлось оставить ее на полу.

Катрин подошла к окошку, сквозь которое в комнату еще проникало немного света, облокотилась на подоконник и беззвучно заплакала. Она сама не понимала, чем вызваны ее слезы: горем или усталостью? Нет, никогда не станет она подругой Эмиль-енны, она даже не может объяснить себе, зачем ходила разыскивать ее жилище. Ей стыдно, что она бросила калеку-брата и крошечную сестренку одних в этой печальной, полутемной комнате…

Громко скрипнула входная дверь. Катрин даже не обернулась и продолжала стоять у окна, не отрывая затуманенных слезами глаз от желтого квадратика вечернего неба, которое медленно заволакивала вечерняя мгла. Голос матери, ласковый и тревожный, вывел ее из оцепенения:

— Что случилось? Франсуа, Кати, Клотильда! Где вы? Витаете в облаках, что ли?

Мать поцеловала Франсуа, притянула к себе голову Катрин. — Ты плачешь?

— Не знаю…

— Слышали? Она не знает! — повторила мать и ласково потрепала Катрин по щеке.

Катрин улыбнулась сквозь слезы.

— Плакать не время, — сказала мать.

Она нагнулась и вытащила Клотильду из-под стола.

— А эта какова, грязнуля несчастная! Кати, иди сюда, помоги мне!

Франсуа уже насвистывал. Он взял со стула каштановый сук и принялся старательно вырезать на его коре ромбики. Катрин оживилась. Она бегала по комнате, доставая из ящиков комода чистое белье для Клотильды. Мать разожгла огонь в очаге; пляшущие языки пламени озарили ее тонкое, похудевшее лицо.

Франсуа отложил в сторону свою палку и внимательно посмотрел на мать. Потом поманил проходившую мимо Катрин, дождался, пока мать ушла в другую комнату, и шепнул сестренке на ухо:

— Глянь, как исхудала наша мама!

— Угу! — кивнула Катрин.

— Когда она разжигала огонь, у нее под кожей все кости были видны!

Катрин взглянула на мать, вернувшуюся в кухню. Слова Франсуа отозвались в ней какой-то непонятной болью. Она вдруг отчетливо осознала, что до этой минуты не смогла бы сказать: высокая мать или маленькая, полная или худая?

Мать была матерью — вот и все. Разумеется, она была красивой, хотя красота ее совсем не напоминала красоту других, например Эмильенны.

Но теперь, после слов Франсуа, Катрин уже не могла смотреть на мать по-прежнему, видеть ее такой, какой она была для нее до сих пор.

«Мама исхудала», — сказал Франсуа. «Исхудала!» Неужели сегодняшний день — день прозрений и мучительных открытий? Неужели мама, ее мама тоже начнет стареть и блекнуть, станет когда-нибудь похожей на тех несчастных, изможденных нуждой женщин, которых Катрин встречает ежедневно на улицах Ла Ноайли?