Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Он умолк, задумавшись, но через минуту, словно очнувшись, продолжал:

— Ты увидишь, сынок, что в жизни мало научиться делать чашки или вазы, стулья или дома: молодежи, начинающей жить, нужно еще многое другое…

Хотя Франсуа и мало что понимал в туманных и отрывочных словах старого мастера, он чувствовал в них небывалый жар и волнение, которые постепенно передавались и ему.

Голос дядюшки Батиста звучал теперь почти умоляюще:

— Ты вспомнишь мои слова, сынок? Если тебе скажут, что мы тогда не сумели взяться за дело и потеряли то, чего добились, ты вспомнишь?

Вспомнишь, что мы еще не знали ремесла: мы были первыми или почти первыми — новичками, учениками, подмастерьями — и заплатили за ученье своей жизнью или своей свободой…

Глаза дядюшки Батиста горели, словно пламя, сжигавшее старика изнутри, отражалось в глубине его зрачков.

Поздно вечером, когда гости разошлись, Франсуа спросил отца:

— Папа, вы слышали во времена вашей молодости что-нибудь о Коммуне? И о коммунарах?

Отец вздрогнул и выпрямился, тревожно озираясь по сторонам, будто кто-то чужой мог подслушать их в этот поздний час. Сдавленным голосом он ответил:

— Не надо говорить об этом, Франсуа. Это было во время войны с пруссаками или когда она уже кончалась. Нам говорили, что коммунары — опасные люди, преступники, которых надо убивать… Говорили, что некоторым из них удалось бежать из Парижа и скрыться в провинции, и был приказ убивать их, а вместе с ними и тех крестьян, которые их прятали…

— Преступники?! — воскликнул Франсуа. — Вы уверены в этом, папа?

— Хозяева говорили нам так, сынок. Однажды, когда они явились в Жалада считать кур, они сказали мне: «Это бандиты, которые против всех, которые хотят отобрать у других имущество! — И еще добавили: — Ходят слухи, что в наших краях скрываются один или двое беглецов из Парижа…» Когда хозяева уехали, мать сказала: «Вы слышали, Жан? Они хотели напугать нас: они подозревают, что мы прячем у себя кого-либо из этих людей».

— Я не верю, чтобы они были бандитами, — резко сказал Франсуа.

— Почему ты так думаешь?

— Потому… — начал было Франсуа, но не кончил. — Просто так, — добавил он после паузы, — не верю я тому, что говорят нам хозяева.

Отец вытащил кресало, высек огонь и закурил папиросу, которую начал свертывать еще до разговора с Франсуа.

— Не знаю… — вздохнул он, — я теперь ничего не понимаю больше. В Жалада, когда хозяева говорили, я им верил, но с тех пор…

Он затянулся папиросой и умолк. Катрин и Франсуа ждали, что отец снова заговорит о Жалада или объяснит им, что он понял и почему теперь сомневается в словах прежних хозяев. В сгустившейся темноте виден был лишь тлеющий кончик его папиросы, то красневший, то подергивающийся пеплом. Отец молчал, словно жалея, что сказал слишком много.

Катрин казалось, что она угадывает его мысли: наверное, он вспоминал обо всех несправедливостях и бедах, которые изменили его, заставив усомниться в простоте и ясности знакомого с детства, привычного мира, где его труд, его земля, его жена и дети поддерживали в нем спокойную надежду на будущее. Бедный отец! Вернется ли к нему когда-нибудь его былое спокойствие?

Им с Франсуа надо работать еще усерднее: только тогда отец поверит, что все невзгоды, все черные дни остались позади. Прежнее счастье никогда не вернется к нему, потому что матери нет больше в живых, но пусть лицо его хоть изредка озаряет улыбка, за которой не будет ни слез, ни горечи, ни страха за будущее Клотильды и Туанон, когда эти болтушки играют и возятся в траве перед домом…

Видимо опасаясь, что Франсуа снова задаст ему какой-нибудь вопрос, отец поднялся с лавки и заявил, что давно пора спать. Дети послушно направились к своим постелям. Катрин очень удивилась, когда Франсуа, пожелав ей спокойной ночи, вдруг сказал твердо:

— Нет, дядюшка Батист не может быть ни бандитом, ни преступником.

Детство для Катрин кончилось; так, по крайней мере, считала она сама.

Впрочем, это не мешало ей при случае хохотать до упаду вместе с Жюли Лартиг и Амели Англар из-за всякого пустяка: шуток Орельена, гримас Клотильды или Туанон, прыжков молодого барашка, удравшего с соседней фермы… Но что детство позади, Катрин убеждалась всякий раз, когда глядела на сестренок, ходивших теперь в школу. Так решили они с Франсуа, и отец, еще раз изумившись смелости старших детей и стремительным переменам жизни в этом странном веке, безропотно уступил. Он оставил свою мастерскую и теперь работал на строительстве железнодорожной ветки. Новая работа пугала его: ему казалось, что он участвует в неподобающем доброму христианину деле. Но труд на железной дороге был легче да и оплачивался лучше, чем прежнее ремесло. «В странное время мы все-таки живем: девчонки учатся грамоте наравне с мальчишками!» Он вспоминал слова, сказанные женой незадолго до смерти: «Нет, Жан, твоей вины здесь нет. Но если бы все простые люди, вроде нас с тобой, умели читать и писать, знали бы, что к чему…» Да, мать, конечно, порадовалась бы, что Клотильда и Туанон ходят в школу; она сказала бы за это спасибо Катрин и Франсуа. Значит, вроде бы все в порядке. Но какими жадными глазами смотрит Кати на учебники младших сестер! Жан Шаррон не мог не заметить этого взгляда, полного тоски, восхищения и зависти. Бедняжка Кати!