Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

— Уф! Сразу стало легче. Знаешь, к полудню и к концу работы у меня такое чувство, будто голова ушла в плечи по самые уши.

Сгибая и разгибая занемевшие и покрасневшие от холода пальцы, Жюли продолжала:

— Руки вот тоже… Они все время подняты над головой, чтобы удержать корзину в равновесии. К вечеру их совсем перестаешь чувствовать, особенно зимой.

Жюли говорила об этом с равнодушным видом, как о вещах незначащих, вроде погоды. Кстати, о погоде она тоже упомянула: летом, в жаркие дни, солнце нещадно палит лица и руки, а осенью дождь льет с утра до вечера, глина становится скользкой, и очень трудно идти по ней с корзиной на голове.

И только одна вещь выводила Жюли из себя до такой степени, что она не могла говорить спокойно: невозможность сохранить волосы чистыми из-за проклятой пыли, которая набивается в них так, что потом никак не отмоешь!

— А внизу? — спросил Орельен.

— Что — внизу?

— Что там делают, внизу?

— Внизу, в шахте, работают мужчины: они копают каолин.

Катрин со стыдом вспомнила, что надменная осанка Жюли частенько вызывала в ней раздражение. «Что за манера держать все время голову прямо, словно аршин проглотила?» — думала она в такие минуты. Теперь Катрин понимала, что это всего лишь привычка, рожденная тяжелой работой, — она-то и придавала Жюли высокомерный вид. Катрин стало мучительно жаль подругу, вынужденную зарабатывать свой хлеб таким ужасным трудом. На обратном пути девочка заявила своему спутнику:

— Знаешь, Орельен, нельзя оставлять твою сестру на этой страшной работе. Три часа в день на одну дорогу, тощий обед всухомятку и все время на ногах… Ну, подумай сам, разве это работа для девушки? Жюли скоро надорвется на такой каторге, помяни мое слово!

— Я и сам часто думал об этом, — задумчиво проговорил Орельен, — но, пока не увидал собственными глазами, не представлял хорошенько, как ей тяжело. Но что делать? Счастье еще, что Жюли получила эту работу: только по протекции господина де ла Рейни отец смог устроить ее в карьеры Марлак. С тех пор как она работает, у нас в доме не так голодно.

— Нет, так оставлять ее нельзя! — повторяла Катрин.

Жюли много раз рассказывала друзьям о своей работе в карьерах, но, как правильно заметил Орельен, «нужно было увидеть все собственными глазами», чтобы понять.

Вечером в доме-на-лугах Катрин, Орельен и Франсуа держали совет. Решено было снова обратиться за помощью к дядюшке Батисту.

Назавтра, после работы, старик внимательно выслушал горячую, сбивчивую просьбу Катрин. Орельен добавил, что просит не говорить пока ни слова папаше Лартигу, иначе тот не преминет задать основательную трепку Жюли, как невольной виновнице, и Орельену — за то, что тот лезет не в свое дело.

Дядюшка Батист не скрыл от детей, что просьбу их выполнить трудно: в торговле фарфором ожидался застой, и на фабрике подумывали скорей о сокращении, чем о приеме новых рабочих. В общем, он постарается сделать все, что в его силах. Тут старик улыбнулся и потрепал Катрин по щеке.

— Какова девчонка! — сказал он. — Ты, твой брат и твои друзья могли бы послужить примером для многих и многих взрослых. Если бы весь рабочий люд так хорошо понимал друг друга, как ваша маленькая компания!.. Ах, черт побери…

Он широко развел руками, вскинул кверху подбородок, и жест его. был красноречивее слов. У ребят сложилось впечатление, что он сулит невесть какие блага фабричным рабочим, если те возьмут пример с Катрин и ее друзей.

Но лицо дядюшки Батиста тут же омрачилось; он сплюнул на землю и проворчал:

— А пока что они только и знают, что грызутся между собой из-за всякой ерунды да еще плодят ребятишек, которые, вырастая, превращаются в таких же вьючных животных, как они сами…

Старик откашлялся…

— Да, так, по крайней мере, обстоит дело здесь, в этой забытой богом дыре… В Париже было по-другому…

— А вы давно уехали из Парижа? — спросила Катрин.

Он сделал вид, будто не расслышал ее вопроса.

— Ну, мне пора идти. А насчет Жюли посмотрим. Он нахлобучил шапку на лоб и ушел, широко шагая.

— Как ты думаешь, удастся ему сделать что-нибудь для Жюли? — спросила Катрин.

— Во всяком случае, он сделает все, что сможет.

— Откуда он к нам приехал, этот дядюшка Батист? Ты слышал, как он расхваливал парижских рабочих, а потом сразу скис, когда я спросила его, давно ли он оттуда.

— Да. А помнишь тот вечер, когда он вдруг заговорил о тамошней фарфоровой фабрике, самой лучшей на свете, по его словам? Я уверен, что он на ней работал. Знаешь, лучшего формовщика, чем он, нет во всем Лимузене. И, говорят, никогда не было.