Люси Монтгомери - Истории про девочку Эмили

— Какое очаровательное название… молодой месяц всегда такой красивый, — сказала Эмили, на мгновение заинтересовавшись этой подробностью.

— И с тех самых пор в Молодом Месяце жил кто-нибудь из Марри. Они гордое семейство. Гордость Марри давно вошла в поговорку на всем северном побережье нашего острова. Что ж, им есть чем гордиться; это невозможно отрицать… но в своей гордости они порой заходили слишком далеко. Люди в тех местах называют их «избранным народом»… Они плодились, размножались и разъезжались по разным местам, но старый род в Молодом Месяце почти угас. Сейчас там живут только твои тетки, Элизабет и Лора, вместе со своим двоюродным братом, Джимми Марри. Никто из них не вступил в брак… не смогли найти никого, кто был бы под стать Марри, — так все говорили. Твои дяди, Оливер и Уоллис, живут в Саммерсайде, тетя Рут в Шрузбури, а двоюродная бабушка, Нэнси Прист, в Прист-Понд.

— Прист-Понд… интересное название… не такое очаровательное, как Молодой Месяц или Блэр-Уотер… но интересное, — пробормотала Эмили. Едва она почувствовала, как ее обнимает рука отца, ужас перед предстоящим и неизбежным мгновенно отступил. На какое-то время она перестала думать о том, что ее ждет.

Дуглас Старр поправил халат, подоткнув его поплотнее вокруг нее, поцеловал ее черную головку и продолжил:

— Элизабет, Лора, Уоллис, Оливер и Рут — дети старого Арчибальда Марри. Их матерью была его первая жена. В шестьдесят он снова женился — на молоденькой девушке, которая умерла вскоре после рождения твоей мамы. Так что Джульет оказалась лет на двадцать моложе своих сводных братьев и сестер. Она была очень красива и мила, и они все любили и баловали ее, и очень ею гордились. Когда она полюбила меня, бедного молодого журналиста, у которого не было ничего, кроме пера и честолюбивых надежд, произошло нечто вроде семейного землетрясения. Гордость Марри никак не могла примириться с этим. Я не стану ворошить прошлое, но тогда прозвучали слова, которых я не смог ни забыть, ни простить. Твоя мама вышла за меня замуж… и ее родня в Молодом Месяце заявила, что больше не желает иметь с ней дела. Но — поверишь ли? — несмотря на это, она ни разу не пожалела, что стала моей женой.

Эмили подняла руку и погладила отца по впалой щеке.

— Конечно , она не пожалела. Конечно , ей гораздо больше хотелось, чтобы у нее был ты, чем все Марри, из каких бы молодых или немолодых месяцев они ни были.

Папа слегка рассмеялся — и была в его смехе легкая нотка торжества.

— Да, похоже, именно так она к этому и относилась. И мы были очень счастливы вместе… о моя маленькая Эмили, не было на свете двух более счастливых людей, чем мы. Ты дитя этого счастья. Я помню ту ночь, когда ты родилась в маленьком домике в Шарлоттауне. Это было в мае, и западный ветер гнал по небу серебристые облака, то закрывавшие, то открывавшие луну. Кое-где виднелись редкие звезды. Наш окутанный темнотой крошечный садик — все, что мы имели, было маленьким, кроме нашей любви и нашего счастья — был весь в цвету. Я ходил взад и вперед по дорожке между клумбами фиалок, которые посадила твоя мама, и молился. Как только бледный восток засиял розовым жемчугом рассвета, кто-то подошел и сказал мне, что у меня родилась дочка. Я вошел в дом… и твоя мама, бледная и слабая, улыбнулась своей милой, медленной, чудесной улыбкой, которую я так любил, и сказала: «Наша малютка… единственная, которая имеет такое значение… в этом мире, дорогой. Ты только… подумай… об этом!»

— Хорошо бы можно было помнить себя с самого момента рождения, — сказала Эмили. — Это было бы невероятно интересно.

— Смею думать, что в таком случае у нас было бы немало вызывающих неловкость воспоминаний, — сказал папа, слегка рассмеявшись. — Я полагаю, не слишком приятно привыкать к жизни на этом свете… ненамного приятнее, чем отвыкать от нее. Но у тебя, похоже, это не вызывало никаких трудностей: ты была славной крошкой, Эмили. Нам было даровано еще четыре счастливых года, а потом… ты помнишь, Эмили, то время, когда умерла твоя мама?

— Я помню похороны… их я помню отчетливо. Ты стоял посередине комнаты и держал меня на руках, а мама лежала прямо перед нами в длинном черном ящике. И ты плакал… а я не могла понять из-за чего… и я удивлялась, почему мама такая бледная и не открывает глаз. Я наклонилась и коснулась ее щеки… и… ох, она была такая холодная, что я содрогнулась. А кто-то в комнате сказал: «Бедная крошка!» А я испугалась и спрятала лицо у тебя на плече.