Лариса Ларина - Затейники

— И у меня не чище, — уныло сказал Петька. — Повесил я его на ночь на гвоздь.. Утром отец увидел, сорвал и… уж он хлестал, хлестал меня!

— Этим не больно.

— Не больно! Отца знаешь? У него в руке и соломинка дубиной станет. Силища!

— Э-эх! — вздохнул Митька.

— Ф-фу! — отозвался Петька, снова принимаясь вытирать пот.

— Как же теперь нам быть-то?

— Беда!

— Пускать не станут.

— Куда там! Теперь только по ночам убежишь. Да еще когда как.

— Дрянь дело.

— Гайка.

Митька старательно посыпал ногу пылью, стараясь зарыть ее до щиколотки.

— А с чего у тебя дело вышло?

— Да ни с чего особенного. Пришел отец вчера выпивши, сегодня голова трещит; опохмеляться надо, а нету. Встал собака собакой, ну и на меня…

— И у меня ни с чего. Сказал я мамке, что штаны надо покороче сделать, как у тех, ну, она и задала мне перцу. Сказала, что тряпку мою в печке сожгет, и чтоб не смел доставать другую.

— Увидит…

— Забьет, коли увидит. Я уж не знаю…

— А меня так и подавно прикончит, батька-то мой. Рука у него тяжелая, у-ух! — и Петька передернул плечами.

— А тут еще дядьку нелегкая принесла. Мамка-то ничего, а дядька…

— Дядька это действительно… это крепче.

— То-то, что крепче. Сегодня домой только к ночи приду. Авось его чертяка унесет.

Петька поднял опущенную голову и стал разглядывать узоры на Митькином лице.

— Эк тебя, разукрасило! Чисто ситец, что в кооперативе висит.

— А ты, думаешь, красивей?

Оба рассмеялись, и Митька лег на бревно животом вниз, но скоро вскочил.

— А все ж, — весело сказал он, — сказали нам, чтоб носов не вешать, ежели что. Значит и не надо вешать.

— Когда они уходят?

— Говорили, не то завтра, не то еще два дня простоят.

— Сходим к ним, а?

— Попробуй теперь, сходи.

— А ночью?

— Разве что ночью. Только они спят. Будить их, что ли?

— Ничего.. Ребята свойские. Сходим?

— Ну, что ж.

— Как все спать полягут, приходи к околице.

— К дубу, что ли?

— Ага!

— Надо, чтоб к утру поспеть.

— Поспеем. Чего там. Ночью по холодку живо допрыгаем.

Ночь. На темносинем, почти черном небе блестели крупные звезды. Легкий ветерок шелестит верхушками деревьев. Глухо перекликаются собаки. Изредка крикнет во сне петух. Деревня спит крепким сном усталого от дневной работы человека.

Во двор, освещенный луной, вслед за скрипом двери проскальзывает маленькая фигурка. Белая рубашка ярким пятном выделяется на темном фоне крыльца и пропадает в длинных тенях, отбрасываемых деревьями. Маленькая фигурка осторожно открывает калитку и, озираясь, так же осторожно прикрывает ее.

Окна изб, освещенные луной, как будто глядят на улицу. Темные, не освещенные — притаились и ждут.

Вот и околица. От нее надо подняться на горку, перейти по выгнутому шаткому мостику небольшую, высохшую от жары речушку. Два дуба, стоящие по обеим сторонам моста, начинают собой цепь таких же дубов, тянущуюся около версты.

От дуба отделяется другая маленькая фигурка, прислушивается и, заложив два пальца в рот, свистит.

Такой же свист несется со стороны моста, и Петька подбегает к другу.

Пошли по узенькой дорожке между крупными, выпирающими из земли корнями деревьев.

— Смотри ты, никак что-то бежит, белое какое… — И Петька, остановившись, стал вглядываться в просвет между дубами.

— Душа человечья, — дрогнувшим голосом сказал Митька.

Петька, ничего не ответив, продолжал вглядываться.

— Эх! — досадливо сказал он через несколько секунд: — дурачье-старье болтает, а ты уши развешиваешь.

— А что ж оно было?

— Оно, оно! Мироновская сука, вот тебе и оно! Она белая да большая, а тут лунища засвечивает, вот и показалось. Чепуха это.

— Да, а что я от деда слыхал, когда еще маленьким был. Хочешь послушать?

— Говори, — милостиво согласился Петька: — только много не бреши, а то я брехни не люблю.

— Рассказывал дед, что, когда был он молодым парнем, привиделась ему русалка.

— Врет.

— А ты погоди, дай досказать. Пошел он рыбу ловить на прудок-то, знаешь, где теперь чистое место. А тогда прудок был что надо. И рыбы гибель. Ну, вот, сидел он, сидел, ловится хорошо, и засиделся до-темна. Только собрался домой, слышит — застонало где-то. Жа-алобно так. Потом еще. Потом ближе. Потом вода зашевелилась. Глядит, — сердце в нем захолонуло, — из воды лицо лезет. Белое, белое. И с глазами. И все — как у человека. Испугался дед, глаза на лоб полезли, а тут будто что-то в спину — толк, и дед кубарем да в пруд. Катится с пригорка, а сам думает: конец мне, конец!