Геннадий Михасенко - Пятая четверть

— Шопен всегда Шопен, а вот пальцы не те стали, огрубели. Кочережки, — сказал Федор Федорович. — При Мише я бы — ни гугу.

— Что вы! — воскликнула Катя. — У вас отличная техника!.. И как все-таки хорошо писал Шопен музыку!

— Ну-ну, Катя. Можно ли о Шопене так говорить — «все-таки хорошо писал»?

— А почему бы нет, Герасим Ефимович? — удивилась Катя.

— Да потому что он гений… А ну, друзья, встряхнулись! За Шопена!

Антон встал и выбрался из-за стола. Сидя он не чувствовал хмеля, а тут вдруг обнаружил, что ноги не совсем его слушаются. Он вышел в коридор. Здесь было сумрачно и прохладно. У лестницы на мансарду Антона кто-то схватил за плечо.

— Это я! Тамтам!..

— Салабон?.. Ха, Салабонище! — радостно воскликнул Антон. — А я думаю: чего же мне не хватает, чего же не хватает?

— Не кричи. Я — через балкон.

— А чего таиться? Ты же свой человек. — Не так хмель ощущал Антон, как волю и независимость. — Слушай, Салабон, может, ты есть хочешь?

— Не против бы.

— Я сейчас! Жди наверху!

Антон набрал в салфетку колбасы и хлеба, прихватил начатую бутылку лимонада и поднялся на балкон. Салабон стоял неподвижно и смотрел на черное небо.

— Знаешь, чего я боялся? — спросил он. — Что «Птерикс» двоих не поднимет!

— Летали бы по очереди. Перекуси!

И Салабон нежадно, но старательно стал есть. На лестнице раздались голоса, и из люка выбрались Леонид и Герасим Ефимович, который сразу узнал Гошку.

— Импресарио! Привет!

— Здрасьте!

— Знаете, чего я хочу, милые мои Салабон и Тамтам? — спросил Леонид. — Хочу, чтобы когда-нибудь и какой-нибудь ваш «Птерикс» взлетел!

— Ура-а! — крикнул Антон.

— Еще бы песню! — сказал Герасим Ефимович. — Ведь Мишка мой сидит сейчас где-то у костра и горланит песни… Про чужую страну Тэгвантэпэк… Слушайте, друзья, а если нам костер запалить, посреди двора, а?

— Да здравствует костер! — Антон полез через перила.

Леонид придержал его, пока он не нашарил ногами лестницу.

Из-под навеса натаскали поленьев и чурок, Антон плеснул несколько колпачков бензина из бензобака мотоцикла и чиркнул спичку. Ворох вспыхнул. Гости уже выходили из дома со стульями и рассаживались вокруг огня. Леонид принес Томе чурбак, а Антон сбегал за старым пиджаком и телогрейкой. Пиджак отдал Томе, а телогрейку кинул на землю рядом и уселся. Тома сразу же прижала его плечо к своим ногам, и Антону вдруг стало так хорошо, как не было хорошо ни разу в жизни.

Салабон пристроился рядом, все еще дожевывая колбасу. Что-то бормоча хрипло и строго, присоединился к компании Федор Федорыч.

Парень в белой рубахе махнул рукой и запел — видимо, по заказу Лисенкова:

И почти все грянули:

«Хорошая песня… Может быть, пойти подыграть, пока старик тут у костра?» — подумал Антон. Тома шевелила пальцами в его волосах, и он боялся двинуть головой, чтобы не спугнуть ее руку.

А хор пел дальше:

Было как в лесу, и если слегка прищурить глаза, то людские фигуры в пляшущих отсветах огня вполне молено было принять за деревья.

Искры рвались к небу, мечась между Большой Медведицей и Кассиопеей. Одни скоро гасли, другие уносились так высоко, что превращались, казалось, в звезды.

Жгли старый Братск, к которому уже подкатывало море, и одновременно выжигали ложе водохранилища, расширяя его — море все поднималось и поднималось. Горьковато-прелый, ничем не перебиваемый запах гари цепко держался в воздухе, пропитывая одежду, постель, хлеб. Днями дым рассеивался, вечерами же он низом-низом опять натягивался из леса, окутывая поселок серой удушливой пеленой — казалось, что за холмами кадила какая-то гигантская мошкодавка.

Одним таким вечером Антон покидал Братск.