Хорст Бастиан - Тайный Союз мстителей

На краю поляны виднелись амбразуры пяти дзотов, на двух бойцов каждый.

В блиндаже Альберт устанавливал карабины вдоль стены, с которой свешивались длинные корни. Друга сидел позади него и при свете коптящей свечи читал какой-то детектив. Потолок над ними был выложен в один накат из стволов молодых сосенок и сверху прикрыт дерном. Порой сверху тонкой струйкой сыпался песок или прямо на голову падал какой-нибудь жук.

Альберт подошел к люку, ведшему наружу, и, словно крот из кротовины, высунул голову.

— Через пять минут начнем. Поторапливайтесь! — крикнул он и снова спустился вниз.

Он присел прямо на земле против Други и принялся внимательно изучать его лицо. После исключения Родики Альберт почти перестал говорить, все только кричал.

— Убери-ка! — сказал он наконец Друге и выдернул у него книжку из рук.

Друга поднял голову.

— Хотел тебе сказать, — начал Альберт. — Никогда не забуду, как ты здорово все повернул с Родикой. Честное слово, до ста лет доживу — не забуду! Можешь на меня положиться.

— Чего там… — проговорил Друга. — Через сто-то лет…

— Почему? — спросил Альберт немного погодя.

— Не знаю я, Альберт. Если всю жизнь так… только и делать, что подкарауливать кого-нибудь да избивать… и бояться, как бы дело не вскрылось… Смейся, если тебе кажется это смешно, а я реву по ночам, когда я один…

— Тяжело, да? — Альберт взял горсть песку и дал ему струйками сбегать между пальцами. — Разве я смеюсь?

Друга покачал головой.

— Не только потому, что тяжело. Мы же с тобой совсем разные люди. Ты вот злишься на всех, не доверяешь никому, даже мне. А я стараюсь в людях найти хорошее. Люди ведь должны быть хорошими, понимаешь? — Говоря это, Друга немного волновался, голос его дрожал. — Или мы тоже все плохие, но я в это не могу поверить. И все же иногда бываешь плохим потому, что хочешь быть хорошим. Как недавно с Родикой! А ты вот клянешься: мне этого и до ста лет не забыть. Я же был плохой тогда. — Внезапно он умолк, словно и так уже сказал слишком много, и хотел было снова взяться за книжку.

Альберт спрятал книгу за спину, спросив с тревогой:

— Не понимаю. Объясни!

— Да потому, что я, может, и соврал, когда говорил про Линднера и синих, что он нечестно поступает и только боится место потерять…

Альберт проглотил слюну. Оба не сводили глаз с пламени свечи.

— Почему ты говоришь, что тогда соврал? — спросил Альберт.

— Может, это и правда, что я тогда сказал, но я не верю в это, чувствую, что соврал.

— Если не верил, — хрипло сказал Альберт, — почему же все-таки сказал?

— А что мне оставалось делать? — с трудом выдавил Друга. — Я же растерялся. Если бы я тогда говорил о том, что я чувствовал, я был бы тебе плохим другом. Это всегда так: если ты для одного делаешь хорошо, то для другого это плохо. А ты мой друг, поэтому я так и сказал.

Комок земли упал прямо на свечу, и она погасла. Долго друзья сидели в темноте и молчали.

— Вот ведь ты какой! — скорее выдохнул, чем сказал Альберт.

Снова воцарилась тишина, изредка нарушаемая звуками, доносившимися с поляны.

Щелкнув зажигалкой, Альберт снова зажег свечу.

— Нет, ты тогда сказал правду, Друга! — мрачно произнес он. — Можешь мне поверить — это правда!

Друга пожал плечами, выразив таким образом и свою неуверенность, и свои сомнения.

— Кроме того, честный Линднер или нет, вообще не имеет значения. Врать-то он врет, во всяком случае, но это безразлично. Помочь он нам ничем не может, а вот помешать может. Или ты считаешь, что Длинного перестанут сечь, если мы запишемся в синие? Отец Ганса бросит пить и не будет больше драться, а Вальтеру не придется больше красть жратву для своей мелюзги? Нет, все останется по-старому, только нам с тобой уже больше не позволят мстить. Вот как оно.

— Да, — заметил Друга, — бедность, конечно, останется. — Он закашлялся, но в этом было что-то неестественное, должно быть, он кашлял от смущения. — Поэтому и лучше, что мы такие, какие мы есть. Плохо бывает только, когда я домой прихожу и мать на меня такими глазами смотрит… Плачет она, а я ничего сказать не могу. Огрызнешься только, когда она что-нибудь против тебя и мстителей скажет. — Тоска светилась в глазах Други. — Хоть бы я мог объяснить ей, что мы это все справедливости ради делаем. Но стоит мне заговорить, как она качает головой и делает вид, будто я тяжелобольной. А ведь сама больше всех страдает от несправедливости. Недавно один дровосек наорал на нее — не так, мол, она кору счищает. Потом весь вечер озноб ее бил. Вот когда мне захотелось стать разбойником. На месте бы этого дровосека уложил!