Ирина Дегтярева - Цветущий репейник

Лёвкин взгляд остановился на стуле, стоящем у окна. Там лежали шиповки, очень старые, истёртые едва не до дыр, знакомые, родные, первые его, Лёвкины.

— Помнишь, когда мы купили тебе эти шиповки? — Ван Ваныч обернулся. — Ты первые дни укладывал их рядом с собой в постель и целовал украдкой. Об этом мне твоя мама рассказывала. Ты бегал всегда и везде, бег для тебя — то же самое, что кислород. Неужели ты решил, что теперь сможешь не дышать?

— Я решил, что не смогу и…

— И принял неправильно решение.

— Не понимаю, — раздражённо пожал плечами Лёвка. — Ты хочешь сказать, что я смогу жить без бега?! Ты такой же, как все! Они твердят, что это не конец жизни, а я…

— Я хочу сказать, — перебил Ван Ваныч, — что ты слабак и рохля. Боли боишься?

Лёвка совсем растерялся. Он не понимал, что от него хочет Ван Ваныч, да и тренера никогда не видел таким взъерошенным и раздражённым.

— Какой боли?! — задохнулся от возмущения Лёвка. — Да я ни разу не пикнул, не заплакал за всё время. Мне безразлична боль.

— По-настоящему больно будет, когда штыри вытащат из ноги. Колено придётся разрабатывать, начинать всё сначала. Учиться ходить, а потом бегать, а потом бегать очень хорошо, как раньше и даже лучше.

— Но врач ведь сказал…

— Врач тебя не знает, а я знаю. И что может знать врач? — Ван Ваныч развёл руками. — Он не Господь Бог. Он не выносит приговор. Ты сам его вынесешь, когда сделаешь всё возможное и невозможное и у тебя ничего не получится. А ты даже ничего не пробовал, сложил лапки и сдался. Ещё спортсменом называешься!

Лёвка помотал головой. У него сосало под ложечкой от захватывающей дух надежды.

…Воздух рвал лёгкие, но это была приятная, знакомая боль. Ветер рывками ударял в лицо, и бег становился всё легче, быстрее, невесомее. Барьеры Лёвка перелетал красиво, сильно отталкиваясь шиповками от дорожки и взлетая высоко, оставляя позади все препятствия и всех соперников. Звонко хлопали опрокинутые барьеры под ногами других бегунов. Но и хлопки, и топот, и дыхание, и крики болельщиков, перерастающие в вой, который доходил до исступлённого визга, толкали в спину и выбрасывали за финишную черту.

Боль крушила мышцы, лёгкие, но счастье победы затмевало всё. И Лёвка вскидывал руки над головой, и в этот момент он слышал и видел всё и не слышал и не видел ничего. Он исчезал, растворялся в гуле трибун и в своём бешеном сердцебиении…

Но теперь всё это не снилось Лёвке, а было наяву. И на столике с грамотами и кубками Лёвку ждал и его кубок, и золотая медаль. А на трибуне в первом ряду стоял Ван Ваныч, сняв свою знаменитую кепку, и вытирал ею лицо, вспотевшее и заплаканное.

Раздвинув камыши, к воде протянулась смуглая тонкая рука с грязными пальцами и розовой болячкой на локте. Рука опустилась в воду и, пошарив, вытащила из-под воды рыбину — крепкого, толстого чебака. Тут же воровская рука бесшумно исчезла в камышах.

Через секунду рука вытянула ещё одну рыбину, потом ещё две. Так садок опустел и болтался в воде, как пучок водорослей. Из камышиных зарослей раздалось сдавленное хихиканье.

Метрах в двух от садка, опущенного в воду, клевал носом дядя Миня. Бородатый, в красной бейсболке, в высоких рыбацких сапогах, в потрёпанных джинсах и в футболке с надписью «Ловись, рыбка, большая и маленькая». Лицо у дяди Мини было свекольное от загара и от живительной жидкости из бутылки, горлышко которой поблёскивало на солнце, выглядывая из травы. Но, несмотря на повышенный градус в организме, когда оранжевый поплавок начинал заныривать под воду, дядя Миня разлеплял красные глаза, зевал, без суеты неуловимым движением кисти подсекал, и очередная рыба оказывалась в садке. И дядя Миня снова засыпал. Тем временем из камышей высовывалась рука и опустошала садок.

Солнце давило на землю и реку, на толстогубых рыб в воде, загоняя их в тень камышей и береговых ив. Но для дяди Миши рыбы словно делали исключение и сами насаживались на крючок.

Наконец дядя Миня окончательно проснулся, потянул садок из воды и раскрыл рот, как рыба. Хлопнул себя ладонями по бёдрам.

— Ах ты, горе горькое, — покачиваясь, дядя Миня попытался найти прореху в садке, но не отыскал. Глянул на небо, будто рыбы могли улететь. Это его движение вызывало очередной приступ хихиканья в камышах.

Дядя Миня забрал садок и удочку и, покряхтывая, заковылял вверх по тропинке к посёлку. В камышах мелькнул розовый трикотажный костюмчик — майка и юбочка на загорелом гибком девчоночьем теле.