Тамара Воронцова - С тобой товарищи

«По грибы пошли, — подумал Шурик. — А в лесу сейчас хорошо. Птицы поют, на траву можно лечь… — Спина опять заныла. — А лучше всего сейчас в речку. Ох и хорошо бы проплыть до косы — и на песок… И вода, наверно, прелесть. А тут…»

Шурик с ожесточением вытер вспотевшее лицо.

— Вот черт! И солнце еще как следует не встало, а уже чего-то жарко, — буркнул он и снова переменил положение.

Пришел Хасан. Шурик его увидел и сразу обиделся. Чтобы не вызывать никаких подозрений, решено было никому из них здесь не появляться. Не доверяют, значит, проверить пришел.

«Ну, проверяй. Думаешь, у меня совести нет. Да я, может, больше вашего за Женьку переживаю. И не слезу с этого дереза, хоть умру…» — мысленно обращался он к Хасану, и от товарищеской несправедливости щеки у него пылали.

Шурик давно привык, что особенно ему никто не верит, но почему-то в первый раз это недоверие задело его.

«И за что? — волновался он, хотя Хасан уже давно ушел. — За что? Что сочиняю иногда? Так, может, у меня фантазия так развита». Но где-то в глубине души признавался себе, что не был таким, как Хасан, как Сережа, даже как Катька. Ребятишки называли его «Би-Би-Си», мать — «балаболкой». И почему-то только сейчас Шурик понял, что прозвища эти просто оскорбительны.

Медленно-медленно уходило время.

Шурик старался не думать о воде — очень хотелось пить. Когда затекала спина, представлял себя пограничником, сидящим в особо важном секрете… Порой ему казалось, что сидит он на дереве целую вечность.

«Только б не впустую, — волновался он, — а все остальное — чепуха».

Еще несколько раз приходил Хасан, делал какие-то знаки. Шурик понял: Хасан предлагал слезть.

«Ага, разобрался, что мне здесь не мед», — усмехнулся Шурик. Но обиды на Хасана больше не было. Наоборот, если б было можно. Шурик крикнул бы, что Хасан самый лучший человек на свете.

Когда солнце склонилось к горизонту, случилось то, ради чего и перенес Шурик все эти муки.

Дверь в Кристином доме скрипнула — и на пороге появились Кристя и… Женя.

Женя был в трусах и тапочках. Придерживая под мышки, Кристя сводила его с лестницы. По худобе, по тому, как у Жени дрожали колени когда он спускался по ступенькам, Шурик понял, что он болен.

«Ах паразиты! Прячут от нас и, наверно, даже врача не вызвали», — охнул Шурик, наливаясь яростным, гневным чувством к тем, кто мучает Женю.

Все было ясно. Быстро спустившись с дерева, Шурик побежал к Иринке. Они ждали его и никуда не уходили — ни в сквер, ни на реку, ни и кино.

Когда он заскочил во двор, все сразу поняли по его лицу, что что-то произошло.

— Женя болеет, — сказал Шурик, и все сразу ему поверили. — Очень. — И попросил жалобно: — Мне бы водички…

— Удалось что-нибудь? — спросил врач, когда к нему в кабинет зашла медсестра, маленькая, кик девочка-подросток.

— Нет, — виновато опустив глаза, отозвалась сестра. — Я вообще сомневаюсь, слышит ли он меня, — растерянно развела руками. — У него такое каменное лицо.

— М-да, — врач встал, прошелся по комнате, сказал раздумчиво: — Слышать то он слышит… — Захватив подбородок рукой, остановился у окна.

Он знал историю больного. Его привезли сюда несколько дней назад. Кроме того, что мальчик — сын сектантки, верующий, болен воспалением легких, врач знал еще и другое. У больного, которому едва ли исполнилось четырнадцать лет, тяжелейшее нервное расстройство. Вспоминая рассказанное о нем, логически дополняя все, что сказано не было, врач в первые дни с болью и облегчением думал: «Ведь еще бы немного, и довели бы парнишку до сумасшедшего дома».

Он, конечно, не обольщался, что в два-три дня сделает чудо… Но… вот уже вторая неделя, а больной не разговаривает. Когда к нему заходят, отворачивается к стене, закрывается простыней и главное — не ест. Последнее беспокоило всего более. Температура спала. Сейчас нужно питание не искусственное, а настоящее, крепкое. Но врач нее еще не может докопаться до той кнопочки в психике, нажав на которую можно было бы чего-то добиться. Пусть бы больной заплакал, забился — это все же лучше, чем отсутствие реакции на окружающее. Даже, кажется, страха у него нет, словно выдули из него все, и лежит сейчас в палате едва трепещущая оболочка — и только.