Галина Ширяева - Возвращение капитана

Я еще не кончила ругать себя и жалеть Марульку, я еще не встала с ящика, когда увидела, наконец-то, что возле меня стоит Виктор Александрович и очень по-странному на меня смотрит. Мне показалось, что он хочет погладить меня по голове, но почему-то боится это сделать. Наверно, потому, что увидел шишку на моем несчастном, неразветвленном лбу и не хотел сделать мне больно.

— Она из Рембыта? — спросила я, по-прежнему сидя на ящике. — Эта, в плаще…

— Да, — ответил он. — А что?

— И больше она никто?

— Я тебя не понимаю.

— Ага, — ответила я ему и покивала головой. — Не понимай, не понимай, пожалуйста, не надо…

Тогда он все-таки погладил меня по шишке, заглянул мне в лицо и спросил таким тоном, словно вовсе ничего и не случилось сегодня, словно я не говорила ему ничего и словно не удирала от него по-чемпионски.

— То, что ты мне обещала сказать тогда, ночью, это и есть то самое, что ты мне уже сказала, да?

Мне безумно захотелось под его старое пальто.

— Нет, нет! Не то, — пролепетала я с отчаянием. — Совсем другое! Совсем… Я… хотела сказать… Ты, знаешь, в Австралии один человек съел автомобиль!

Он всегда верил моему вранью. А теперь не поверил! По глазам было видно, что не поверил. Колька Татаркин поверил, а он нет! А почему он не верит? Может, автомобиль и вправду съели?

Наверно, все-таки на бедную мою голову и в самом деле что-то слишком много свалилось событий, потому что я вдруг всхлипнула. Правда, я сразу же притворилась, что смеюсь. Это ужасно — смеяться художественным смехом.

Тогда Виктор Александрович вдруг сказал очень грустным голосом:

— Давай-ка поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной.

Раньше мы часто разговаривали с ним, как мужчина с мужчиной, и мне такие разговоры всегда нравились. Но теперь я упрямо наклонила голову и сказала, что это — чушь и ерунда — считать, что только мужские разговоры могут быть серьезными. Будто бы женщины разговаривают между собой только о пустяках! Я прожила не такую уж короткую жизнь и поняла, что только женские разговоры дельные и стоящие. Я так ему это и сказала.

Мне показалось, что какие-то искорки пробежали под стеклами его очков, когда он сказал мне:

— Хорошо. Поговорим, как женщина с женщиной.

— Хорошо. — Сказала я тоже. — Поговорим.

— Садись.

— Я сижу, — сказала я.

— Нет, — ответил он. — Ты сначала встань с картошки, а потом уж садись на стул.

— И ты садись, — сказала я.

— Хорошо. И я сяду. Только сначала уйдем отсюда в комнату.

Я оторвалась, наконец-то, от ящика с картошкой, мы ушли в комнату, и я села на стул. Слева от меня, на столике, стояло зеркало. Я видела краешком глаза свое отражение. Я поправила пряди волос на лбу, которые ни за что в жизни не хотели завиваться завиточками, перекинула косы на спину, потому что, когда я их видела перед своим носом, они всегда меня раздражали, и еще раз повторила, что давно уже убедилась в том, что главное для женщины — красота. Поэтому я решила не стараться сделать что-нибудь полезное и стоящее, а все силы решила бросить на красоту. Как Фаинка Круглова.

— Скажи, пожалуйста, почему тебе показалось, что я… Ну, в общем, почему тебе показалось…

Ему трудно было сказать то, что он хотел сказать, и я очень бодро помогла ему:

— Что ты влюбился в Татьяну Петровну?

Я сказала это бодрым голосом со страху. Оказывается, они очень тяжелые, страшно тяжелые, эти женские разговоры. К тому же было вдвойне тяжелее оттого, что я видела себя в зеркале. Лицо у меня было ужасно глупое. В особенности в тот момент, когда я задала папе этот дурацкий вопрос.

— Я знаю, — сказала я, — по-прежнему не глядя на него, а глядя на свою глупую физиономию в зеркале. — Я догадалась… Я поняла. Еще тогда, месяц назад… Что я, маленькая, что ли, и ничего не понимаю?.. Ты ждал ее на лестнице. А потом увидел меня и ушел… И потом еще один раз ждал и хотел что-то сказать, только не сказал… И ты… И ты… И у тебя совсем другое лицо, когда она стучит там, наверху, каблуками… Уже целый месяц она стучит, а у тебя другое лицо… Я не глупая, я видела в кино…

Он слушал внимательно и смотрел прямо на меня. А я глядела в зеркало, и лицо у меня делалось все глупее и глупее. А вдруг он теперь сам начнет называть меня Людмилой Викторовной?.. А может, и не Викторовной вовсе. А может, какой-нибудь Ивановной или Петровной?

— Ты хочешь открыть землю? — вдруг спросил он меня совсем неожиданно.

Моя физиономия в зеркале глупо захлопала ресницами и сказала, что хочет.