Федор Кнорре - Черничные Глазки

— Спокойно!.. Не двигайтесь!.. Снимаю!..

Его рука выползала из-под чёрного покрывала, осторожно сдёргивала чёрную крышечку с широкого дула объектива и начинала кругообразно, плавно покачивать её в воздухе.

Дедушка шёпотом отсчитывал:

— Раз… два… четыре… семь… двенадцать…

За это время снимавшиеся успевали не просто застыть, а как бы вмёрзнуть в какую-то невидимую, прозрачную, ледяную глыбу, так что к тому времени, когда дедушка наконец, нахлобучив обратно колпачок на жерло своей пушки, усталым голосом объявлял: «Готово!», и, вытирая вспотевший лоб, вылезал из-под покрывала, у невесты ещё долго не поворачивалась шея, а жених с трудом отрывал замлевшую руку от спинки.

Потом эту фотографию много лет, по многу раз с уважением рассматривали родственники и знакомые.

Дедушкины клиенты все были люди бедные, и всем этим женихам и невестам даже долгое время спустя, когда они все стали бабушками и дедушками новых женихов и невест, очень лестно было вытащить на свет, показать людям желтоватую карточку и самим вспомнить, до чего славно выглядела шляпка и зонтик, одолженные у двоюродной сестры! Да и отцовская цепочка от часов на жилетке как будто самоуверенно намекала, что придёт, может быть, время — прицепятся к её кончику когда-нибудь и часы…

Да что говорить! Кому не приятно, что он как-никак, а имел как будто какое-то отношение к пышно цветущим розам! К какому-то озеру с гондолой и лебедями и, кто его знает, если не к замку, то, может быть, хоть к прогуливающимся дамам в белых платьях?

И долгие годы всем в городе только такие фотографии и казались настоящими, правильными и серьёзными фотографиями.

Однако чудаковатому дедушке вечно хотелось чего-то нового. Частенько он взваливал свой тяжеленный фотографический ящик с треногой на плечо и отправлялся снимать что́ и как ему самому вздумается: то он, распугав кур, забирался в чей-нибудь дворик и снимал обыкновенную подслеповатую старушку, вяжущую чулок на лавочке, то бородатого огородника на грядках с капустой или закопчённого кузнеца в кожаном фартуке, а то толстого лавочника на крылечке, который потел за самоваром, надувая щёки пузырём, поднося ко рту блюдце с горячим чаем…

Вот тут-то и пошла по городу молва, что фотограф-то, кажется, чудак, если не похуже! Сперва думали, что он просто дурит, но потом стали подумывать, что, скорее всего, такие снимки делаются не иначе как для насмешки над людьми. Все стали возмущаться и перестали ходить в ателье «Прогресс», и вот тут-то дедушка чуть было не вылетел в трубу!

Да и как им было не возмущаться! Подумать только: не дали человеку надеть свой лучший костюм, примаслить волосы, как следует замереть, ты и глаза-то не успел выпучить, а тебя уже — чик! — и сфотографировали! Кому это приятно получить карточку, где ты красуешься на фоне капустной грядки или крылечка с самоваром на столе!.. Другое дело, если у тебя за спиной виднеется озеро с башней и вокруг полным-полно цветущих роз!..

Всё чуть не кончилось «трубой», да Филин дедушка (хотя лучше уж мы будем его называть: дедушка Фили, чтоб никому не вспоминалась при этом птица филин) спохватился в последний момент и бесплатно сделал оскорблённому лавочнику дюжину карточек, где он был изображён в самом остолбенелом и свежезамороженном виде, весь в лилиях и в новом сюртуке. Тогда в городе стали говорить, что фотограф опомнился, в «Прогрессе» всё встало на свои места. Приличным людям в торжественные дни можно опять спокойно ходить туда сниматься.

Нам необходимо было напомнить эту довольно старую историю для того, чтобы объяснить, как получилось, что Филя ещё не научился как следует читать, а уже умел проявить пластинку и сделать приличный отпечаток.

Его первыми игрушками были груды стеклянных старых негативов. Он любил без конца рассматривать на них странных чернолицых людей в белых сапогах, в чёрных рубашках и белых сюртуках.

Мама с папой постоянно были чем-нибудь заняты, а дедушка сам скучал в одиночестве, и с Филей у них всегда составлялась отличная компания.

Дедушке приятно было думать, что Филя выберет себе его профессию, и он учил его всяким фотографическим премудростям. Они часами просиживали в тёмной комнате, наблюдая, как в свете красного фонаря на пластинке из ничего возникают очертания деревьев… домов… чьё-нибудь смеющееся лицо, которое мелькнуло перед аппаратом в секунду съёмки и уже позабылось, а теперь вдруг проявлялось снова, точно эта секунда не прошла, как другие, а замерла, остановилась, пойманная объективом.