Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

Что такое? В чем дело? Я себе и представить не могу, за что же бить плеткой такого симпатичного пана Болека. Как же так?

— Ортсбауернфюрер Линзинг звали хозяина, где я работал пленный. Спал в кормовом сарае. Печки не было. Холодно. Мало есть и всегда бить лицо — морда, как кричал Линзинг. Говорить я мог только мой друг Александр, тоже такой пленный, как я. Но больной. Чахотка. Умер вот на этих руках.

Чахотка? Не знаю я, что это такое. Должно быть, страшная болезнь. Цыпке хорошо бы послушать наш разговор.

— Били много, и слова нельзя сказать. Хуже собак жили. Фрау Линзинг тоже с нами не разговаривала, но она никогда не ударять. Сын у нее был, Карл, ему тоже запрещать говорить со мной. Я ему вырезать из дерева маленький дудочка. Он очень радовался и говорить мне — «дядя». Этот Линзинг увидел, схватил дудочку, сломал и бить лицо — сначала пан Болек, потом маленький Карл.

— Цып, ты слышишь, какие сволочи!

Но Цыпка сердится — должно быть, у них речь идет о стишках или уроках танцев, а то и о голубом карандаше для век, и злится она из-за того, что я ей мешаю трепаться, а не на сволочь эту Линзинга.

Мне почему-то представляется, будто пан Болек говорит о чем-то ужасном, что было давным-давно и далеко-далеко отсюда, и никак у меня в голове не укладывается, что деревня эта на самом деле здесь, совсем рядом…

— Никогда б я туда не поехал! Ни за что в жизни! — говорю я.

Но может быть, и поехал бы: старина Мегрэ этого Линзинга одним ударом свалил бы…

Подлец Линзинг отправил пана Болека и его нового друга Пьера в концлагерь, а там уж совсем ад, рассказывает дальше пан Болек. Пьер — это тоже пленный, француз. Его вместо умершего Александра прислали. Сперва-то они совсем не понимали друг друга. Болек говорил только по-польски и немного по-немецки, а Пьер — только по-французски. Потом-то они объяснялись на польско-немецко-французском и стали друзьями. А сволочь Линзинг их в концлагерь отправил. Это вот как получилось. Он застукал их обоих, когда они у него в гостиной радио слушали. Хозяева уехали в город, но неожиданно вернулись. Хорошо еще, что Пьер успел переключить на нацистскую радиостанцию, по ней духовую музыку передавали, а то бы… и пан Болек провел рукой по шее… Так-то они с Пьером сказали, будто бы они хотели послушать марши. В концлагере их поместили в разных бараках. Должно быть, Пьер там и погиб. После войны пан Болек много раз писал ему, но Пьер так и не ответил.

— А фрау Линзинг, она что — такая же была?

— Нет, она не дралась, а это уже хорошо, но была скарда.

— «Скряга» надо говорить, папа. — Люция, очевидно, хорошо знала немецкий, в школе еще выучилась, но сейчас говорить не хотела.

— Из-за этого ортсбауэрнфюрера Линзинга и концлагеря, — объясняет пан Болек.

— Никогда б не поехал туда, где со мной такое сделали!

Вот если взять, к примеру, ребятишек на озере, и этого Че, и мальчишку, с которым я провел тренировочный бой, я ж не хочу никого их видеть, но, правда, такое и сравнивать нельзя.

— Первые годы после освобождения я чувствовал только ненависть, но теперь… мы стали друзьями, и я очень хотел показать Люции, где и как оно все было: где пан Болек спал в холодной каморке, где он кричал от слез и голода и где его били лицо… Это нужно, нужно, чтобы она никогда не забывала и всегда боролась за мир и дружбу.

— А что, если эту деревню в наказание стерли с лица земли и даже на карте это место не помечают?

— И еще я хочу посетить хороших людей в Гросс-Иоргене. Были люди — тайно кусочек хлеба бросят, скажут доброе слово. Это было очень важно для души. Была там такая Ида, батрачка у Линзинга, она была почти такая же бедная, как я и Пьер, Саша и все мы. Муж ее был убит, утонул на корабль, и она осталась одна с двумя детьми и батрачила у этого Линзинга. Я очень хочу показать Ида мою Люцию.

Включив мигалку, пан Болек обгоняет трактор с двумя прицепами. Встречных совсем не попадается. Пан Болек тормозит, выключает зажигание. Я, спуская стекло, кричу:

— Где тут дорога на Гросс-Иорген?

Тракторист показывает: назад два километра и налево — там еще километра три.

Мы разворачиваемся. Пан Болек не рассказывает больше ничего. Он напряженно всматривается вперед, покусывая губы. Люция тоже утихла, да и Цыпка, тарахтелка, сидит молчит, даже не зная, что происходит.

Но комиссар Мегрэ начеку. История эта его страшно взволновала. Все рассказанное паном Болеком произошло ведь здесь, всего в 3000 метров, да и лет с тех пор не так уж много прошло. А что, если они в этом Гросс-Иоргене никого не разоблачили? Замаскировался этот Линзинг и прячется. А если пан Болек его узнает, начисто станет все отрицать. Но комиссар Мегрэ Линзинга выследит. Где бы он ни скрывался, в соломе ли, в риге или в кустах, выследит — и сразу под замок! А на суде комиссар Мегрэ скажет: «Никакой пощады этим фашистским подонкам, этим сволочам! В тюрьму, и крышка!»