Сергей Григорьев - Александр Суворов

– Ах ты, Аника-воин! – с горестной насмешкой воскликнула мать. – Да ты погляди на себя в зеркало, какой ты есть Юлий Цезарь!

Александр растерянно взглянул на мать и повернулся к зеркалу, откуда ему в глаза глянул не Юлий Цезарь, не римский всадник, а растрепанный, невзрачный мальчишка с рыжеватой челкой, спущенной на лоб. Он отвернулся от зеркала, кинулся к матери и припал к ней, спрятав голову в ее коленях.

Мать, обливаясь слезами, приглаживала вихры сына. Аннушка бросила куклу и громко заплакала.

Василий Иванович приблизился к жене, опустился рядом на скамью, обнял ласково, пытаясь ее «разговорить»:

– Полно-ка, матушка. Голиафа [33]мы с тобой не породили. Эка беда! Не все герои с коломенскую версту. Принц Евгений Савойский [34]тоже был мал ростом, но совершил великие дела. А звали его «маленький попик». Вот и тебя зовут, сынок, барабошкой. Одно скажу тебе, Александр. У человека два портрета, две персоны бывают – внутренняя и наружная. Береги, сынок, свою внутреннюю персону: она поважней, чем наружная. Будь такой, каков есть. Не для чего нам в зеркало глядеть. Мы не бабы.

Авдотья Федосеевна горестно вздохнула.

– Василий Иванович! Чует сердце мое: сложит Сашенька в поле буйну голову!

Василий Иванович встал со скамьи.

– Не все воины, матушка, на поле брани погибают. Некий филозоф, когда его спросили, что он почитает более погибельным: бездны ли земные, пучины ли морские, хлады несносные, жары палящие, поля бранные или мирные пашни, – ответствовал тако: «Не утлая ладья среди бушующего моря, не скользкий край пропасти, не поле брани, а ложе ночное – самое смертное и опасное место для человека, ибо больше всего людей в кровати своей помирают. Однако мы каждый вечер в постель без боязни ложимся».

– А чего до поры до времени натерпится в учении солдатском? Сам ты Петровой дубинки не пробовал? А Ганнибал? А Головин Василий Васильевич? Чего-чего он не вытерпел! Чуть ума не лишился, горячкой занемог…

– Да, немало Василий Васильевич в Морской академии натерпелся!

– Вышел в отставку, – продолжала Авдотья Федосеевна. – Кажись, ладно. И тут опять поганый немец Бирон [35]его взял. Чего не натерпелся Василий Васильевич в руках палача! На дыбу его поднимали, под ногами огонь разводили, лопатки вывертывали, по спине каленым утюгом гладили, кнутом били, под ногти гвозди забивали… Господи боже мой! И за что?

– Не стращай сына, мать! Сие время перестало. Бирона нет, а у нас ныне царствует дщерь Петрова, кроткая Елисавет. Что до Василия Васильевича, так царь Петр еще отца его не любил, да и как любить, ежели тот был другом царевны Софии? Бунтовщик! Вот ежели ты хочешь в сыне своем угасить ревность воинскую, возьми да свези его к Василию Васильевичу. Пускай-ка он ему и порасскажет, сколь горек корень военного учения. Авось он отговорит Александра. Да кстати спроси, запишет ли Головин и своего Васю в полк.

– И то! – согласилась Авдотья Федосеевна.

– Пошли Головиным сказать, что завтра у них будете. А теперь, Саша, довольно матери платье слезами мочить. Едем в поле. Собирайся.

Александр резво вскочил на ноги. Припрыгивая, он пустился вслед за отцом.

На дворе поднялся радостный лай собак. Егеря седлали коней. Затрубил рог. Суворов с сыном уехал в поле.

Авдотья Федосеевна написала подруге своей, Прасковье Тимофеевне Головиной, записку, что завтра к ней прибудет с сыном, и, послав верхового, успокоилась совсем.

Василий Иванович и Александр вернулись домой в сумерках «с полем» – затравили на озимых двух русаков. За столом Василий Иванович выпил водки и предложил сыну:

– Ну-ка, Александр, выпей первую солдатскую чарку.

Александр не решился.

– Пей, если батюшка приказывает, – поощрила его с насмешкой мать. – Он тебя всей солдатской науке наставит.

Александр отпил глоток из отцовской чарки, поперхнулся и как бы нечаянно пролил остаток водки. Отдуваясь, он высунул обожженный язык и принялся вытирать его краем скатерти.

Отец рассмеялся.

Утром Авдотья Федосеевна нарядилась в свое зеленое платье. Александра одели в нарядный кафтанчик с золотыми пуговицами и белые панталоны.

Василий Иванович распорядился лошадьми. К крыльцу подали возок с лубяным верхом, запряженный тройкой. Авдотья Федосеевна, в салопе [36]и теплом чепце, с помощью Мироныча и сенной девушки долго устраивалась в повозке так, чтобы не помять своего роброна [37].

Потом Александр живо забрался в возок и уселся там бочком, стараясь не помять платье матери.