Ксения Ползикова-Рубец: Они учились в Ленинграде

— У меня еще нет места. А маму я посадила с детьми Анны Ивановны, — высовывая голову в окно вагона, говорит всегда бодрая Петровская.

Всем очень грустно, на сердце тревога, но все ее таят в себе.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде. Вот поезд тронется, и мы разместимся, — раздается чей-то успокаивающий голос.

Заглядываю в окно: мест в вагоне абсолютно нет, всё занято тюками и людьми.

Погрузка прошла в образцовом порядке: без толкотни и споров. Вот здесь, в дачном вагоне, наши учителя 232-й школы. Мы, провожающие, не хотим оставаться праздными: бегаем к кипятильнику и наполняем водой чайники и бидоны отъезжающих, покупаем им в буфете булки и лимонад. День жаркий и дети в вагонах уже пищат:

— Пить, мама, пить хочется!..

Даются последние поручения, кругом слышны слова напутствия.

— Мы непременно встретимся! — громко говорит пожилая учительница.

Но вот окна вагонов медленно плывут вдоль платформы. В них мелькают белые платочки, руки, поднятые в приветственном жесте… И мы идем, ускоряя шаг.

Проводили. Скольких еще придется провожать! Но вспоминаю слова: «Мы непременно встретимся!» — и становится легче.

Давно не писала дневник. Дни проходят в напряженной работе: к 8 часам утра иду в госпиталь и возвращаюсь домой только в 9 — 10 часов вечера. Иногда даже трудно урвать время на обед. О том, что делается за стенами rocпиталя, узнаю от учащихся.

Сбор цветного металла опять дал школьникам возможность развить кипучую энергию.

Оля несет на сборный пункт медный самовар.

— Не два же самовара иметь дома! — решила она с сестрами.

— Беда с Аней, — говорит мне ее мать. — Она всё готова отдать на переплав.

— Ты бы, мама, хорошенько еще поискала. У нас, наверное, еще есть металлические вещи. Нет ли чего-нибудь подходящего в зубоврачебном кабинете бабушки? — деловито говорил Петя.

Участились воздушные налеты на город. В иные дни число их доходит до четырех в день.

С 20 июля враг проявляет особую активность. И всё-таки города он еще ни разу не достигал. Газеты нас извещали о гибели десятков вражеских самолетов на подступах к нему. Нас защищают сталинские соколы.

Насколько противен вой сирен, предупреждающий о воздушной тревоге, настолько приятен отбой. Чувство радости наполняет душу.

— Сгинул супостат! — обычно говорила старая сиделка в госпитале при звуке отбоя.

Ночью во время тревог нервы особенно натянуты. Напряженно слушаешь гул самолетов, стараешься угадать, что там, в небе, и знаешь — на крышах всех домов люди, которые вглядываются в темное звездное небо. И наши мальчики, конечно, на крышах.

Болью в сердце отозвался налет врага на Москву. Узнали, что в ночь с 28 на 29 июля самолеты противника сбрасывали бомбы над Москвой и были попадания в жилые дома. Москва, Москва — сердце Родины — в опасности! Мы — другое дело! Но Москва!.. Наша Москва!..

Я сменяю Анну Петровну. Больные дремлют, санитарка в палате, и я могу теперь дойти до перевязочной, где Ира и Люба на специальной машинке катают стираные бинты. Сажусь рядом с девочками.

— Ира, почему ты не уехала? — спрашиваю я. — Ведь каждый имеет право эвакуироваться.

— Ну что вы!.. Мама уехать не может, у меня еще старенькая бабушка, как же я их оставлю?

— А как мама относится к твоему решению остаться?

— Очень хочет, чтобы я уехала, но я не могу.

— А ты, Люба?

— Мама моя доктор, ей уезжать нельзя; папа без мамы не уедет, а тут еще сестра ждет ребенка… Ну куда же мне ехать без них?

— А почему вы не едете? — спрашивают меня девочки.

Почему не еду я? Мне даже странно подумать, что я могу теперь уехать из Ленинграда. Я здесь родилась, училась, начала работать учительницей в городской школе. Здесь прошла вся моя жизнь. Этот город мне бесконечно дорог. Я здорова и хочу быть ему нужной. Девочкам я это объясняю проще:

— Я одна, мне бояться не за кого. Здесь я и к фронту ближе.

И я на память говорю стихи Николая Тихонова. Мне кажется, что в них лучше сказано о первых сорока днях войны, чем это скажу я:

Я убеждена, что могучая Родина не отдаст врагу нашего города.

Сегодня в госпитале ко мне подошла санитарка.