Эдуард Шим - Мальчик в лесу

— Эва, — сказал он, — угваздался! Ты это что же? Ты зачем на работу пошел?!

Батя поздоровался с Верой Ивановной, опустил наземь траву и вытер белые, словно распаренные, руки.

— Ладно, не ругайся… Вы куда направились?

— Наше дело, — сказал Тимофей. — А ты — марш домой! Как иностранец, русских слов не понимаешь!

— Да ничего, — батя погладил горб на спине, — полегчало. Я от этой гимнастики расшевелился. Только вот курева нету. Подмокло у нас курево. А так ничего.

— Захвораешь, сковырнешься — кому за тобой ходить?

— Авось обойдется.

— Дак вчера в лежку лежал!

— Не шуми! — прикрикнул батя полушутливо, полусерьезно. — Лежал, да опять побежал. Я такой.

Батя у Тимофея действительно такой. Не от мира сего… Куда ни пошлют, какую работу ни дадут — согласен. Безответный человек, артачиться не умеет. При его специальностях, при его мастерстве можно гоголем держаться, а он покладистый, поперек слова не скажет. Вот и гоняют его — навоз возить, картошку рыть, траву по болотам окашивать. Хоть грязная работа, хоть женская, батя пойдет и сделает.

Бывало, мать смеется над ним, говорит:

«Сергеич, кто из нас корень в доме?»

«Ты», — батя отвечает.

«Кто из нас мужик?»

«Ты».

«Осознал все ж таки?»

«Осознал».

«И тебя совесть не грызет, дорогая моя Сергеевна?»

Мать имеет право насмешничать. Ушла из колхоза на торфоразработки, теперь трактор освоила. Главные деньги в дом приносит.

«Ну-к что ж… — бывало, отвечает батя, ничуть не смущаясь и не совестясь. — Я такой. Сама выбирала, теперь не хнычь».

Тимофей разговаривал с батей, а сам оглядывался: что-то голосов не слыхать на Ручьях, людей не видать. Две бабы развешивают осоку, да ковыляет в кустах инвалид Еремеев на деревянной ноге. А больше народу нет.

— Где же команда твоя?

— В том и дело, — объяснил батя, хмыкнув. — От команды три с половиной героя осталось… Молодежь-то празднует, все девчата в Шихино покатили.

— Почему? Что за праздник?

— А День космонавта.

— Ври!

— Знаешь, был такой в библии космонавт: Илья-пророк? По небу катался на колеснице.

— Ай, верно ведь — ильин день! Забыл я… В Шихине-то небось все конторы закрыты?

— Не знаю, сынок, про конторы. А вот моя команда загуляла, это уж точно. В полном составе, стервецы, двинули, я и ахнуть не успел.

— Валяй, надрывайся за них, — сказал Тимофей совершенно таким же тоном, каким эти слова произносила мать.

Батя глянул искоса.

— Авось, — ответил он, как всегда отвечал матери, — авось не пропадет мой скорбный труд, — и засмеялся вместе с Тимофеем.

Это у них вроде игры было: Тимофей в разговоре копирует кого-нибудь, повторяет любимые выражения матери, сестры Паньки, других знакомых людей, а батя должен угадать, чьи это слова, и должен ответить впопад. Нравилась им такая игра. И еще нравилось, что никто про нее не знает, только они двое.

— И вы на гулянку в Шихино?

— Да вот, — Тимофей кивнул на Веру Ивановну, — надо проводить к телефону. Шкурки заодно хотел сдать.

— Ты ж не собирался?

— А тут собрался.

— Есть причина?

— Есть.

— Ну-ну.

— Батя, правда, иди домой, а?

— Курева бы, — сказал батя. — Закурить бы нам с Еремеевым, сразу бы дали шороху… Докосить-то немного, всего ничего.

Батя, конечно, не знал, что Тимофей балуется куревом. И нельзя было Тимофею отдавать махорку, лежащую в кармане: заподозрит батя, присматриваться начнет. Больше не покуришь. Но таким усталым и осунувшимся было отцовское лицо и так понимал Тимофей всю отцовскую боль от распухшей, обвязанной платком поясницы и холод от мокрой одежды, от ледяной воды под ногами, что не выдержал.

— На, — сказал Тимофей, — есть у меня. Случайно захватил из дому. — И высыпал пригоршню крупной колючей махры в подставленную ладонь.

— Вот это здорово, — сказал батя. — Это сила! И бумажка найдется?

— И бумажка.

— Ну ты гляди! Повезло.

Они посмотрели друг на друга, усмехаясь, и что-то сообразили невысказанное и остались довольны безмолвным своим разговором. Конечно, батя догадался обо всем, прочитал мысли Тимофея и оценил жертву, на какую идет Тимофей. Батю не проведешь…

— А я случайно ремень забыл, — сказал батя. — Дома оставил.

— Тебя самого, — ответил Тимофей, — поперек спины ремнем… И не грусти.

Унылые болота простирались окрест, пустынные кочковатые болота под цвет шинельного сукна. Кое-где торчали жёсткие космы багульника со сморщенными, будто поджаренными листочками; темнели окошки густой воды, похожей на кофейную гущу. Иногда попадалась кривая сосенка у дороги, вся в странных лох мотьях — фантастическое существо, какая-то лесная шишига… Да и сама дорога была фантастической, сплошь устилали ее белые кости. Вера Ивановна поразилась вначале и не сразу поняла, что это не кости, а полусгнившие березовые жерди белеют в торфяной колее.