Владимир Железников - Чучело-2, или Игра мотыльков

— Обалденно! — вдруг рассмеялся Костя. — Дурдом! Они разводят скот в труднодоступных районах, лучше бы развели в легкодоступных.

— Конечно, скука и все вранье, но можно заработать две сотенные, — ответила Лиза. — Если соберусь с силами, смогу. Сошью модное платье и всех твоих девчонок — за пояс!.. «Кто это такая красивая?!» — «А это мамаша Самурая!» Славы хочу! Чтобы ты был знаменит, чтобы все было хорошо! — Она замолчала. Дыхание перехватило, к горлу подкатывал ком, и, сдерживая себя, проговорила: — Ты, Костик, о будущем думай — о Москве. Десятый в один миг проскочит — и прямо в консерваторию. Начнется праздник! — Посмотрела на сына и осеклась.

— А я спастись хочу… Не живу, жду. Знаешь, как трудно. — Он закрыл лицо руками, крепко надавив на виски. — Ну почему я такой несчастный?

— Ты несчастный? Вот даешь! У тебя голос, ты музыку сочиняешь, стихи пишешь…

— Это еще продать надо. В наше время знаешь кто счастливый? Торгаши да кооператоры. Были бы у нас деньги, всех бы купили — и делу конец. — Неожиданно Костя повернулся к Лизе: — Мать, а вдруг Судакова посадят?

Лиза ничего не ответила. Она уже думала о Судакове: как он себя теперь поведет, не выдаст ли Костика? И всякий раз отбрасывала эту пугающую мысль. Она устало махнула рукой сыну, попыталась снисходительно улыбнуться, но, неизвестно почему, как наяву увидела Костю, которого вел под конвоем милиционер и он уходил от нее все дальше и дальше, превращаясь в маленького мальчика, с головой, втянутой в плечи.

Глубокой ночью, когда Костя перестал ворочаться, Лиза встала. Ей не надо было одеваться: она легла в платье, и ничего не надо было искать в темноте: все приготовлено заранее. Единственно, что ей трудно, — это сдерживать судорожное нервное дыхание, чтобы Костя ее не услышал и не остановил. Она вышла в переднюю, сумку под мышку, туфли в руки — и тихо-тихо за дверь. Каменный пол лестницы пронзил, холодил ступни ног, но она терпела, не вызвала лифта и босая прошла два этажа вниз.

Костя не спал. Он сразу заметил все Лизины приготовления, зло усмехнулся про себя, решил схватить ее на месте преступления, когда она будет уходить. Он лежал в темноте и придумывал, как ее разоблачит, и долго ворочался, сочиняя страшные слова мести. Потом застыл в ночной тишине и подумал: пусть мать пойдет к Глебову, а вдруг он его пожалеет. Гордости больше не было.

Как только Лиза вышла, Костя подскочил к окну и увидел ее, почти бегом пересекающую темный двор. Одинокая фигура под куполом темного неба показалась ему легко-уязвимой. «И это мой спаситель? — подумал Костя. — Она никто в этом мире. У нее нет ничего, чем она может мне помочь. А я, придурок, верю ей. Да, Глебов сотрет нас в порошок и посыплет им дорожки в сквере около суда — и правильно сделает!»

Костя посмотрел на часы: было два ночи. А Лиза вернется не раньше чем через три часа. Она же думает, что он блаженно спит. Вот тоска и безнадега! Он походил по комнате, придумывая, чем бы заняться. От лунного света, который проникал в комнату, на стене выросла его тень. Он стал подпрыгивать, трясти головой, размахивать руками — и тень послушно выполняла каждое его движение. На стене вырастали фантастические картины, освещенные зеленоватым, призрачным светом.

Он услышал легкий странный смешок в ответ на собственные выкрутасы и понял, что это он смеялся над собой. Он смеялся в такой момент, ночью, в ожидании решения своей судьбы; нет, он сумасшедший, и все, что с ним произошло, — сумасшествие. Точно: он настоящий, законченный псих. А разве можно в чем-нибудь винить психа? Никто его не заставит сознаться — даже сам Глебов, хотя он знает правду. Он скажет, что просто пошутил над Глебовым на мамашкин манер, что они оба с нею шутники. И выложит, если надо будет, всю биографию Глебова и Лизы. И каждый ему поверит после такого рассказа.

Так у него всегда бывало: как бы он себя ни винил, в нем ни на секунду не пропадало яростно-сильное, непреодолимое желание выкрутиться, победить.

Его знобило, он лег, натянул одеяло до подбородка, потом накрылся с головой, чтобы согреться собственным дыханием, но стал задыхаться и рывком сбросил одеяло. Вот тоска! Надо позвать Зойку, решил он, и накрутить ее как следует, запугать, чтобы фанатки не возникали и не трепались, чтобы забыли вообще об этой проклятой истории. Надо им сказать: будут молоть — им же самим крышка! А что, если кто-нибудь из них уже протрепался, ради красного словца? Например, Каланча — у нее же плохо с мозгами.