Вадим Фролов - Невероятно насыщенная жизнь

— А что, обязательно красавчиком надо быть? — спросил я. — Как…

— Вот, — сказала Басова, — вы же сами видите, что, кроме всего, у него не хватает… как это… ин-тел-лек-та. Он не-ин-тел-лек-туальная личность.

Ладно, заведу себе записную книжку и буду записывать:

Эмоции (?)

Караваев-Каратаев (?)

Троянская война (?)

А-мо-раль-ное лицо (?)

Не-ин-тел-лек-туальная личность (?)

И какая разница между лицом и личностью — все узнаю! И научу этим словам своего Повидлу. И он ее — М. Басову растерзает, раздраконит в мелкие клочки и закопает их у Петропавловской крепости в глубокую-глубокую яму. А я посажу там репейник и раз в неделю буду приходить туда и рыдать. Не буду рыдать! Буду смеяться.

Этого всего я не сказал, а только подумал, но так посмотрел на Марию Басову, что она икнула. Ничего она не икнула, а продолжала как ни в чем не бывало. И сказала такое, что тут уж я икнул.

— Вчера, — сказала она, — я видела, как его за плечо вел милиционер! И что-то строго ему говорил. На Некрасова, угол Чехова. А милиционеры зря за плечо не водят.

Все посмотрели на меня.

— Вел? — спросил Матюшин.

— За плечо? — спросил Гриня.

— Влип? — спросил Петька.

Татьяна молчала.

— Влип, — сказал я, — вел, — сказал я, — за плечо, — сказал я и ушел. И даже не обернулся — так мне вдруг стало обидно. Сразу вспомнил ту девчонку в старой школе.

…12.15 — Ушел с уроков.

12.25 — Пришел домой.

Никого нет. Это хорошо.

12.25–12.26 — Поддал под зад Повидлу.

12.26–13.00 — Лежал на диване. Думал. Непроизводительно. Ну и шут с ним.

13.00–13.10 — Смотрел в зеркало. Лицо как лицо.

…Она как-то сказала, что будет дружить с Венькой Жуком. Ну и дружи, сказал я тогда, и правильно. Может, это ему поможет. Опять стихи: может — поможет… Гвозди бы из этих людей делать… А я, наверно, не гвоздь. Дал еще раз Повидле. Он удивился. Вот ведь что — удивился, а не обиделся, а я чуть… чуть… не заревел. «Репортаж с петлей на шее». Фучик бы не заплакал и вообще не так бы себя вел. Пойду-ка я к дяде Саше летчику. Поговорю с ним. С батей-то не больно поговоришь. Ему все некогда. У него — то тунеядцы, то «политурщики», то еще почище… Был бы летчиком или, как у Машки, профессором — тогда бы поговорили…

Я постучал.

— Входи, — сказал дядя Саша.

Я вошел и поздоровался.

— Привет, — сказал дядя Саша, — садись, возьми книжку или покури. Я сейчас письмо кончу, а потом — к твоим услугам.

Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал, и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал и обрывки в карман засунул.

— Чего скажешь? — спросил он.

— Зачем вы письмо разорвали? — спросил я.

Он ничего не ответил. Походил немного, посвистал, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик в столе, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.

— Красивая? — спросил он.

— Зачем вы письмо разорвали? — опять спросил я.

— Нравится? — спросил он, кивнув на фотографию.

— Здорово! — сказал я.

И верно, здорово. Не знаю уж как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетелись, и смотрит прямо в глаза.

— Что ты понимаешь, — пробурчал дядя Саша.

— Понимаю, — сказал я и почему-то вздохнул.

— Ну, ну, — он посмотрел на меня сверху вниз, прищурился и спросил: — Чего стряслось?

— Почему вы письмо порвали? — еще раз спросил я.

— Слушай, ты, настырный тип, это не твоего ума дело.

— Ну и ничего у меня и не стряслось, — сказал я.

— А ты к тому же еще и вредный тип, — сказал он сердито. — Ты же мне ничем не поможешь, зачем же я перед тобой свои болячки ковырять стану.

— А зачем вы тогда мне эту фотографию показывали? — рассердился я.

— А верно, зачем? — засмеялся дядя Саша. — Чем ты мне поможешь?

— А может, и помогу, — сказал я.

— Да, — сказал он, — я знаю. У тебя такой характер — ты помогать любишь. — Он задумался. — Слушай, я… глупый, наверно…

— Ну что вы, — сказал я вежливо.

Он засмеялся.

— Спасибо, — сказал он. — Чем черт не шутит. Ты такой. Тебе люди должны верить.

— Спасибо, — сказал я.

Он опять засмеялся.

— Ну, и гусь ты, Сенька, — сказал он, — вот уж гусь! Э-э! Была не была. Глупо, конечно, но… Ты свободен сейчас?

— Ага.

— Вот тебе адрес. Позвони три раза. Тебе откроют. И ты скажи, что я… не могу. Азаренков не может.

— Чего вы не можете?

— Ты мужчина или кто? — спросил он сердито. — Ну, а мужчина не должен быть слишком любопытным. Скажи, что Азаренков не может. И все.