Вадим Фролов - Невероятно насыщенная жизнь

Я мчалась по всем улицам и — вот странно: не могу припомнить, о чем я думала. Стоял у меня перед глазами почему-то лес, в который мы ходили с Маргошей и Герой и со всем классом в прошлом году.

Пожалуй, я все-таки немного ревела, потому что какой-то старый дядька с красной повязкой на рукаве меня остановил и спросил:

— Что случилось?

— Не ваше дело, — сказала я, а он схватил меня за рукав и сердито проворчал:

— Ты под трамвай попадешь, дуреха. Как же не мое дело.

— Никуда я не попаду, — сказала я, — мне домой надо.

— Степан Никанорыч! — крикнул этот дядька. — Я тут разберусь, а вы постойте-ка на два пункта…

Я не слышала, что и кто ему там ответил, только почувствовала, как он крепко взял меня за локоть — не так, как Семен, а покрепче — не вырваться.

— Не чуди, — сказал дядька, — мчишься, словно с горы. Идем.

И повел меня в садик на Белинского — туда, где кукурузные хлопья раньше продавали. Усадил на скамейку и спросил:

— Где живешь?

— Тут рядом — на Моховой.

— Куда бежала?

— Домой.

— Почему плакала?

— Нипочему.

— Так. От кого бежала?

— Ни от кого.

— Почему плакала?

— Мое дело.

— Так.

— Да ничего не случилось! Чего вы пристали?!

— Не-е-ет! Чего-то случилось. Такая девчонка не станет просто так плакать.

— Какая девчонка?

— Да вот такая…

— Дяденька, я домой побегу…

— Ну, — сказал он и вздохнул почему-то. — Беги, если надо.

— Спасибо, — сказала я, но осталась сидеть на скамейке.

Он ушел, чуть сгорбясь и покачивая головой. Я посмотрела ему вслед, и вот странно, слезы-то у меня высохли, и я почувствовала, что улыбаюсь. Я посидела еще немного и потихоньку пошла домой.

…А под аркой стоят Венька Жук и белобрысый Семен. Они стоят друг против друга, как петухи. Руки у обоих в карманах, брови нахмурены, и смотрят они друг другу в глаза так пристально, что меня даже и не замечают. Господи, ну что за мальчишки такие — опять драться.

Но они пока не дерутся, а только шипят друг на друга сквозь зубы.

— Д-добренький! По-ж-ж-жалел! — шипел Венька.

— Ну и пож-ж-жа-лел, — шипит белобрысый.

— А на ш-ш-шиша мне…

— Ч-ч-чудило…

— С-сам ч-ч-чудило. Мне теперь из-за твоей ж-ж-жалости хоть в ш-ш-школу не ходи…

— Да брось ты! Шальной какой-то…

— Сам шальной! Ну, мы тебе еще покажем!

— Это мы твоей компашке покажем!

— Ха! Из ста зайцев не сделаешь лошади.

— И заяц, если его много бить, может спички зажигать!

— Ч-чо? Ч-чо?

— А вот то!

— Будет тебе! И к Маш-ш-шке лучше не… — это Венька.

— Ишь ты! А что она, твоя? — это Сенька.

«Ф-фью! Это уже что-то новенькое», — думаю я.

— А твоя? — это опять Венька.

— А твоя? — это опять Сенька.

«Ну и ну, — думаю я, — вот уж не гадала, что я, что из-за меня… что я…»

Мне становится смешно и… и не знаю еще как, странно как-то.

А они, смотрю, уже надвигаются друг на друга и того и гляди — сейчас полетят пух и перья.

Ох, до чего же они мне надоели!

Ну, да ладно, ишь ты какая — Маша-Машенька, красавица-раскрасавица, умница-разумница… Сердясь и на них и на себя за свои какие-то дурацкие мысли, я кричу:

— Эй! Вы!

Они поворачиваются в мою сторону и оба разевают рты. Но я не даю им опомниться.

— Эй! Вы! — опять кричу я и расталкиваю их. — Дайте пройти!

Они разлетаются в разные стороны и так и остаются с разинутыми ртами стоять у стенок, а я бегу домой.

По лестнице я поднимаюсь медленно и чувствую на своем лице какую-то дурацкую ухмылку. Окончательно разозлившись на себя, я открываю дверь и, не желая никому показываться на глаза, иду к себе.

Я посидела у себя, а через некоторое время все-таки вышла в переднюю. Дверь в папину комнату была приоткрыта, и оттуда слышались голоса. Я не выдержала и заглянула туда.

Они сидели друг против друга — полковник на диване, а папа в кресле, и лица у них были странные.

— Ты стал… слишком взрослым, Гриша, — сказал полковник, и непонятно, то ли он сердился, то ли был рад. — А ведь я помню тебя совсем пацанишкой… Гвоздиком…

Меня они не замечали, а я смотрела на них, больше, конечно, на папу. Я никогда не видела его таким. Он снял очки, откинулся на спинку стула и смотрел куда-то далеко-далеко и видел там что-то свое — грустное и хорошее. А полковник подпер щеку рукой и смотрел на папу, и у него было такое выражение, что я даже не могу рассказать. Он и улыбался, и сердился, и, если бы полковники — Герои Советского Союза могли плакать, он бы, наверно, всплакнул…