Полиен Яковлев - Первый ученик

Но в классе уже поднялся шум, распахнули дверь. Из коридора ворвались голоса и смех. Элефантус надулся и мягко, и тяжко зашагал в учительскую.

А Самохин как стоял, так и остался стоять у кафедры. Расшаркиваясь перед ней, он кривлялся и лопотал:

— Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. И, кроме того, харла-барла!

— Дзум-бала! — вырос перед ним Корягин.

Самохин посмотрел на него и сказал строго:

— Лошадь, а разговариваешь. Не имеешь права. Пари забыл? А где буланый?

— И-го-го… — заржал Медведев. — И-го-го… — И стал рыть «копытами» землю.

— То-то, не спорьте.

Осмотрев «коней», похлопав их по шее, Самохин отвел Медведева под «уздцы» в угол и приказал:

— Стой и жри овес, а будет муха бить — хвостом отмахивайся.

А на Корягина — гоп! Пришпорил и поехал верхом.

Корягин был честный конь. Шел иноходцем: грудь вперед, шея дугой, голова грациозно в сторону, а «подковами» — цок-цок!

Заржал, выскочил в коридор — и прямо на батюшку.

Батюшка:

— Господи!

А Самоха, точно не видя его:

— По-бе-ре-гись!

И рысью по коридору.

— Мне хотя бы по математике не отставать, — помечтал Самохин.

— А ты сходил бы к Адриану Адриановичу, — посоветовал Корягин. — Адриан Адрианович хоть и сердитый, а справедливый. Он же сам тебя звал. Иди, чего боишься?

— Схожу, — угрюмо ответил Самоха. — Математику я люблю. В начале прошлого года я по геометрии лучше всех шел. Адриан Адрианович пятерки ставил. Да что, когда по математике пятерки, а по остальным двойки? Все равно на второй год оставили.

Часов в шесть вечера Самохин пришел к Адриану Адриановичу:

— Можно войти?

— А, это ты, — спокойно встретил его математик. — Входи. Ну что, за ум хочешь взяться? Садись сюда. Ну какие твои горести? Отстал? Но ведь ты второй год сидишь. В прошлом же году проходил это?

— В прошлом году… — опустил глаза Самохин, — я это тоже пропустил.

— Так-так… Ну что ж, давай позанимаемся.

Адриан Адрианович сел рядом с Самохиным и стал разглаживать свою огромную бороду.

— По-гречески у тебя все-таки колы, — сказал он вдруг, — и по-русски тоже. А? С этим как будешь?

Самохин вздохнул, посмотрел в глаза Адриану Адриановичу, набрался было решимости, хотел сказать: «Да что, придирается ко мне Афиноген Егорович», но в последнюю минуту потерял храбрость и потупился.

Адриан Адрианович встал и зашагал из угла в угол. Вдруг остановился среди комнаты и сказал сердито:

— Всегда у тебя другие виноваты. Впрочем… А ты скажи, почему это Афиноген Егорович к тебе так? А?

Самохин даже привстал. Такого вопроса он не ожидал.

— Я… Я… — сказал он, — не знаю… Он давно так. Весь класс спросите.

— Да я не класс, а тебя спрашиваю, — пряча в бороду улыбку, сказал Адриан Адрианович. — Впрочем, я сам знаю. Я, брат, когда был студентом, тоже в немилости был. Да ты сядь, чего встал, — меняя вдруг тон, сурово сказал Адриан Адрианович. — Приучили вас навытяжку…

Сказал и, вдруг резко повернувшись, ушел в другую комнату. Самохин продолжал стоять у стола и растерянно глядел на дверь, за которой скрылся Адриан Адрианович. Еще никогда он так не говорил с ним. Ничего как будто особенного и не сказал, а было ясно, что он, Адриан Адрианович, на его, на Самохина, стороне, что он против этого противного Швабры, а может быть, и против всей гимназии — и директора, и батюшки, и Амосова.

«Расскажу Коряге», — подумал Самохин. А Адриан Адрианович в соседней комнате продолжал ходить из угла в угол. Ходил и сердился.

«Откровенничаю, — думал он, — с этим мальчишкой… А мальчишка способный… Лентяй только… Математик из него вышел бы замечательный…»

Вдруг он резко открыл буфет и налил себе рюмку водки. Выпил и обтер рукой усы. Поставил графин на место, подумал, налил еще рюмку и снова выпил. Потом покосился на дверь, кашлянул и, зажав в кулак бороду, медленно пошел к Самохину.

Сели.

Самохин слушал объяснения Адриана Адриановича, пытался сосредоточиться, но мысли его разбегались. Отвлекли новые, как бывает в чужой квартире, предметы. Бронзовый слон-пепельница маячил перед глазами. Хобот у слона был победоносно закинут вверх, и казалось — слон вот-вот затрубит. На стене монотонно постукивали часы.

— Эка, — сказал математик, — рассеянная у тебя натура. Не умеешь себя в руки взять, сосредоточиться. Чучело ты гороховое.

«Чучело гороховое» он произнес так ласково, что Самохин сразу обмяк, и Адриан Адрианович вдруг стал таким своим и близким, что не надо было уже смотреть на слона, на качающийся часовой маятник. Все стало давно знакомым, обычным, и уже ничто не отвлекало внимания от слов учителя. Самохин ближе придвинул стул и даже уперся об него коленом.