Софья Могилевская - Дом в Цибикнуре

Нет, это стихотворение Наташа не знала. Она знала многие другие пушкинские стихи, а это слыхала первый раз…

«…Как часто в горестной разлуке…» Так ведь можно сказать и о её Ленинграде… Как часто и много думает она о своём городе! Всё время думает. Всё время представляет его улицы, его дома, его дворцы, мосты и такую широкую и красивую Неву…

И Мила, вся насторожённая, слушала стихи.

И Аркаша не спускал с Кати глаз, сидел, весь выпрямившись, и одними губами, беззвучно, повторял за Катей строку за строкой. Наверное, он помнил эти стихи наизусть…

А Катя ни на кого не смотрела и всё говорила стихи.

Лицо у неё разгорелось — то ли от жара полыхающего пламени, то ли от стихов, то ли от радости, которая была у неё на сердце.

Сегодня наконец она решилась войти в кабинет Клавдии Михайловны и поговорить с ней.

Ещё раньше, давно, ей говорила Анюта, что в городе, в Йошкар-Ола, есть какое-то бюро, куда подают бумаги тех детей, у которых за время войны и эвакуации потерялись родные. «Ты попроси Клавдию Михайловну, — учила Анюта Катю, — чтобы она подала о тебе разные сведения — кто ты, откуда да кем работала твоя мама… ну, и твою фотокарточку и всякое такое… Ты её только попроси, уж всё, что нужно, она сама знает. И, может, вы с мамой найдёте друг дружку. Ведь мы с папой разыскались… Это Клавдия Михайловна постаралась…»

И вот сегодня наконец Катя решилась.

«Дружочек мой! — сказала Клавдия Михайловна, когда Катя, волнуясь и не очень понятно, стала просить относительно тех бумаг, которые нужно подать в то место, о котором говорила Анюта. — Дружочек мой, мы уже давно всё это сделали. Почти сразу, как только ты сюда приехала. Мы подали о тебе все сведения. А теперь нужно набраться терпения и ждать».

Наверное, Катино лицо горело таким румянцем и от этого хорошего разговора с Клавдией Михайловной, и от жара, который шёл из печки, и от стихов, которые она читала с таким волнением.

— Ещё! — сказала Мила, когда Катя умолкла.

И Катя начала:

Вдруг Наташа почувствовала, как у неё по щеке покатилась слеза. И ещё одна. И ещё.

Она вспомнила свою бабушку, которая сейчас в холодном, тёмном Ленинграде, со всех сторон окружённом фашистами. Её старые, сморщенные руки, такие нежные и ласковые… Она подумала о своём папе, от которого так и не пришло никаких вестей. И о маме… О своей маме, от которой тоже перестали приходить письма.

Она хотела встать со скамейки, уйти, чтобы никто не видел, как она плачет. Но ребята сидели так тесно, что она не могла подняться. Она только заслонилась от них одной рукой и снова стала смотреть на огненное пламя в печке. А слёзы у неё сбегали вдоль щёк, по подбородку и капали на колени, на руку, которая лежала на коленях.

И вдруг Катя замолчала.

— Ну, Катя, — с нетерпением проговорила Анюта, — дальше читай!..

Но, посмотрев на Катю, она перехватила Катин взгляд, немного растерянный, испуганный, устремлённый на Наташу. Прикусив губу, Анюта тихо встала со скамейки. И Аркаша тоже поднялся и тоже отошёл от печки. Поднялась и ушла Клава. И Мила. И Генка. И Кузя…

Остались только вдвоём Наташа и Катя.

А дрова в печке почти догорели. Осталась только небольшая горка потемневшего угля. Расцветет на этой горке лиловато-жёлтый огненный цветок и снова спрячется под седым слоем пепла.

— Что ж ты? — дрожащим голосом проговорила Наташа и отняла от глаз руку. — Что ж ты замолчала, Катюша?

шепотом начала Катя, но голос у неё дрогнул, и она перестала говорить.

— Я знаю это стихотворение, — всхлипывая, прошептала Наташа. — Пушкин написал его о Пущине, своём самом лучшем товарище. Мама очень любила это стихотворение… Катя, — она протянула Кате мокрую от слёз и горячую от огня ладошку, — ведь я получу к Октябрьской революции от мамы письмо? Разве может мне мама не прислать письма к такому дню? Правда, Катюша?

Она посмотрела на Катю заплаканными и умоляющими глазами.

И Катя, ещё минуту тому назад уверенная, что Наташа никогда уже не получит от своей мамы ни одного письма, вдруг сказала: