Людмила Матвеева - Шесть тетрадок

— На метро кататься!

И несётся голос по гулкому вечернему двору:

— На метро! Кататься!

Сегодня, когда все давным-давно привыкли к метро, это звучит странно. Никто не катается теперь на метро. Обычный транспорт, сел и поехал в гости или по делам. Быстро, удобно, привычно.

А тогда, в тридцать пятом году, мы, счастливые, пошли кататься на метро. Вчера ещё кто-то на кого-то сердился, а сегодня — нет. Мы ввалились в метро вместе с праздничной толпой. Я крепко держалась за Мишкину руку.

Лестница и правда сама плыла вниз. Нужно было только встать на ступеньку, схватиться за толстые чёрные перила — и ты медленно, плавно едешь, и ступеньки едут, и перила едут, и Мишка едет, и все наши ребята. Пучков сегодня в новом сером костюме с длинными брюками. Леденчик в матросской шапке с лентой, а на ленте написано: «Герой». И Таня в розовом платье. А Борис с чужого двора вцепился двумя руками в перила, думает, что упадёт.

Внизу мы долго стоим, ошеломлённые красотой. Колонны из мрамора, свет льётся со всех сторон. И очень свободно. Подземелье оказалось воздушным, светящимся. Простор и лёгкость. Вот оно, наше метро.

— Поезд! — сказала Катя.

Мишка повернул голову. Блеснула буква «М» на старенькой беретке.

Поезд вынырнул из тёмного бесконечного тоннеля, голубые вагоны остановились перед нами. И тут с тихим шипением раскрылись двери. Сами. Их никто не открывал!

Сто раз я слышала, что в метро двери будут открываться автоматически. И всё-таки это было поразительно — они медленно раскрылись перед нами, как будто приглашали: «Садись, поехали».

И мы поехали, стоя в тесноте. И радовались этой тесноте. Оттого, что было так много людей, праздник стал ещё праздничнее.

За окнами поезда летели серые стены, тянулись чёрные провода.

— Поезд питается током от специального третьего рельса, — сказал Мишка. — Он в стене, мне Мельниченко говорил. Ток высокого напряжения: дотронешься — сразу убьёт.

Я покрепче схватилась за Мишкину руку. Зачем мы будем дотрагиваться до этого высокого напряжения? Мы и не будем. И нас никогда не убьёт.

Мы выходим на платформу. На этой станции самый красивый свет. Он льётся прямо из колонн, и белые колонны кажутся прозрачными и тёплыми. Прикладываю ладонь: гладкий холодный камень. Он скользкий, как лёд. Это и есть мрамор.

Мы выходим на каждой станции. Они все разные, и мы под конец уже плохо соображаем от красоты, от количества потрясений.

Человек в красной фуражке отрывисто и весело кричит:

— Готов!

Поезд закрывает свои двери и трогается. Он мчится сквозь землю. Мне кажется, что мы летим на самолёте в Арктику. Или на пограничную службу.

За окнами не серый бетон, а чёрное небо.

Теперь я точно знаю, кем буду, когда вырасту. Я надену красную фуражку и научусь праздничным и строгим голосом кричать команду поезду: «Готов!»

И красиво поднимать круглый жёлтый жезл. Из-под своей форменной красной фуражки я буду сурово и сдержанно улыбаться всем пассажирам, а Мишку буду катать бесплатно.

Мы выходим на площадь. Она кажется маленькой и тёмной. Фонари горят неярким светом, там, под землёй, было гораздо просторнее и светлее. Толпа оттеснила от нас Таню, и Бориса, и Пучкова. Леденчик зовёт:

— Эй, Мишка! Чего ты стоишь? Иди, иди.

— Хочешь, я подарю тебе букву «М»? — вдруг спрашивает меня Мишка.

Я даже не знаю, что ответить. Буква блестит золотым светом.

Он отцепляет букву от своей универсальной беретки и даёт мне.

— Где ты взял эту букву, Мишка? Целый год не говоришь.

Он смеётся.

— Из галоши вытащил. Бабушка мне купила и приколола на подкладку галош, чтобы я их в раздевалке не перепутал. «М» — «Мишка». Я одну букву давно потерял, а другую на шапке носил.

Из галоши вытащил. Буква от этого нисколько не кажется мне хуже. Она горит золотым светом. Каждый мог купить такую букву в магазине «Галантерея». Но никто не догадался, а Мишка догадался. Он приколол её на шапку, и, конечно, «М» не означало «Мишка», «М» означало «метро».

На площади много людей, но я никого не вижу.

Маленькая колючая буква «М» зажата в моём кулаке.

Сколько лет прошло, даже подумать страшно. Сорок с лишним. А маленькая буковка всё ещё у меня. Она потускнела, потемнела.

Теперь в метро никто не кричит: «Готов!» Построили много новых станций. Некоторые станции переименовали.

А шесть тетрадок, исписанных разными почерками? Где они? Неужели так и лежат в старом шкафу старого дома, где когда-то была школа, а теперь народный суд?