Эдуард Веркин - Облачный полк

– Вранье это, – помотал головой Саныч. – Я в-видел одинаковые. И ч-часто. Все врут, сво-олочи.

– Пойдем отсюда, – сказал я. – Не надо здесь искать…

Язык ворочался плохо, общее замерзание, пальцы не сгибаются, язык не шевелится.

– Надо посмотреть еще, – помотал головой Саныч. – Тут м-могли остаться… Кто-нибудь…

– Никто тут не мог остаться! – выкрикнул я, по-другому разговаривать уже не получалось, слова требовали крика.

– Я хочу там… Т-там м-могли…

Саныч заикался. Он еще что-то говорил, и объяснял, и махал руками, прихваченные холодом слова застревали меж зубами и не вылетали наружу. Он пытался натянуть ватник, но руки окоченели и не пролезали в рукава, и я тоже почему-то не мог ему помочь, пришлось подпороть телогрейку подмышками, и она напялилась, села туго и деревянно.

Лицо у него задрожало и задергалось, он снова забормотал и зашепелявил, а я кивал, и окоченение накинулось резко, поплыло в ноги. Надо срочно разогнать кровь. Нет, я радовался морозу. Летом было бы плоше. Холод выстуживал мысли, я чувствовал, как внутри, в голове, в животе, в горле болтается ледяное крошево, распускающее вокруг себя равнодушие и спасение; в холод думаешь по большей части о холоде, а только потом обо всем остальном.

– Идем! – сказал я. – Отсюда! Идем!

Надо идти. Передвигать ноги, ползти, ползти. Остановишься – и все, пристынешь, как та немецкая сволочь. Двигаться, двигаться.

– Вперед!

Я побрел наугад. То есть не совсем наугад – за солнцем. На запад, наверное. Потом, когда Саныч придет в себя, расскажу, что от лагеря шагали на солнце, он сориентируется, поймет, где мы находимся, а сейчас надо просто шагать, левой-правой. Я зацепил его за рукав и поволок, Саныч не сопротивлялся, не упирался особо. Он дрожал, дышал в ладони, покусывал схваченные холодом пальцы и оглядывался. Вести его получалось трудно, между нами и лагерем натянулась звенящая шелковая нитка, она вела нас по кругу, пела надрывом, и иногда я видел, как, натыкаясь на невидимую струну, распадаются в искристую пыль снежинки.

Остров не отпускал нас. Я снова запнулся и упал, выставил перед собой руки и распорол левую об острую щепку от запястья почти до локтя, кровь не показалась, она спряталась от холода вглубь тела, сделалось щекотно и страшно, потому что я понял – я запнулся совсем не случайно. Там, под уже начинавшим твердеть настом, меня ждал человек.

Я не хотел видеть его лица, я вскочил и побежал, пробивая целину коленями, Саныч отстал, но двигался, старался.

Не знаю, сколько мы бежали через снег и березы, я остановился, только когда почувствовал, что связывавшая нас и остров струна лопнула, и мы брели свободно, цепляясь ватниками за елки и автоматами за ели; шли куда-то, январские тропы спутались у меня в голове. Остановились не знаю где, уже совсем в сумерках. Саныч начал молча готовить ночлег. Он разогрелся и двигался уже не так деревянно, только топорик часто из рук выскальзывал – пальцы не держали. Я отобрал топор, стал рубить лапник. Саныч вытаптывал лежку под елкой. Костры зажигали долго. Я то есть зажигал, Саныч лежал, зарывшись в хвою, и спал. А мне заснуть так и не удалось. Первое время я поддерживал огонь, следил за тем, чтобы не подгореть, а согревшись, стал бояться замерзнуть, а потом я не мог уснуть от страха. Между провалами во мрак я открывал глаза и видел мертвецов, стоявших в обнимку с деревьями. И всю ночь вокруг нас хрустели равномерные тяжелые шаги, но сегодня их слышал только я.

Саныч проснулся рано, до рассвета. К этому времени я уже плохо соображал от дыма и недосыпа, в голове почему-то переплетались черно-белые ленты, а звезды, светившие справа, расплывались в неопрятные желтые круги. Саныч разжег костер и нагрел воды. Попили кипятка. Саныч молчал, на меня не смотрел. Пальцы, которыми он держал кружку, имели нехороший малиновый цвет. Может, и обойдется. А может и не обойтись.

Когда рассвело окончательно, двинулись. Я рассказал, что вчера мы шли от лагеря за солнцем, Саныч даже не кивнул, он знал, куда надо идти, так мне, во всяком случае, показалось.

Он продвигался через лес уверенно и определенно, строго придерживаясь направления, не отвлекаясь на неровности местности и буреломы – овраги мы преодолевали всегда поперек, иногда проваливаясь почти по грудь, через бурелом перли так, не разбирая дороги, сворачивая только в самых непролазных дебрях. На открытых местах Саныч начинал шагать быстрее, и я едва за ним успевал, такую он развивал прыть. Все-таки несмотря на всю свою последнюю жизнь, я продолжал оставаться городским человеком, и равняться с Санычем мне было трудно. По снегу ходить – вообще большая наука, особенно без лыж, нужно с детства давить целину, только тогда приучишься, а без привычки ноги устают почти сразу. Хорошо бы, конечно, на лыжах, но лыжи в наших лесах редко где помогают, обуза сплошная, да и тяжелые. Тут иногда себя с трудом тянешь, а если еще лыжи прицепить…