Эдуард Веркин - Облачный полк

Быстрые шепоты, перекатывающиеся вокруг, от дома к дому, жадные вздохи, поднимающиеся от подвальных окон, голодное чмоканье и нетерпеливое прихохатывание, от которого хотелось оглянуться.

Скрип от чего-то огромного, трудно продвигающегося под землей. И в небе. Там ломался лед с тонким стеклянным звоном. Хруст воробьиных костей под ногами.

Мимо пронеслась пожарная машина. Я побежал за ней, наверное, из-за того, что она была яркой, и вдруг оказался на площади. На своей площади, напротив дома. Памятник лежал на спине, пьедестал раскололся и оплавился, откуда-то сверху валилась горящая бумага, с проводов капал огонь, и мой дом на другой стороне площади – он горел. Я видел – горит мой дом, деревянные перекрытия, скрипучие полы. Огонь занял все этажи и теперь вырывался в окна, а моя сестра стояла на балконе и махала руками, а рядом с ней на перилах стоял горшок с геранью.

Пожарная машина возле моего дома не остановилась, пронеслась в сторону Южных складов.

– Птицы сыпались, – сказал я.

– Что?

– Птицы. Сначала воробьи, потом голуби. Немцы вечером уже пришли…

Саныч достал из сумки альбом, небольшой, обычная книжка, только пухлая и страницы толстые. Я хотел закричать ему, что не надо туда смотреть, не надо, но он уже посмотрел. Первая страница, вторая, третья, он закричал и отшвырнул альбом. Тот упал и провалился в снег, только коричневый уголок высовывался, Саныч не удержался, потянулся, но я опередил, подскочил, отпнул руку, а альбом вдавил в снег, почувствовал, как он погрузился в глубину. Саныч посмотрел на меня.

– Пойдем отсюда, – сказал я.

– Сейчас…

Саныч набрал снега в руку, сжал. Приложил получившийся ком ко лбу.

– Сейчас… Нехорошо, а?

– Ну да.

Нехорошо. Но скоро отпустит, через полчаса точно отпустит, задышится нормально. Чем дальше война, тем толще шкура, о нее уже можно спички тушить, и зажигать тоже можно. Забуду я этого Сашу Котова, и Вовчика, и мальчика, у которого выпили кровь и вырезали кожу. Забуду, только моргну подольше. Лишь черное семечко, поселившееся где-то в легких, справа от сердца, там, где душа, это семечко выпустит еще один корешок, и станет больше, и крепче врастет в мясо, так что выдрать его будет уже никак нельзя.

– Тут еще… – Саныч сунул руку в сумку.

Он достал пленки, убранные в плотную светонепроницаемую бумагу, скрученные, как большие черные конфеты. Пять пленок, пять бобышек в ладони. Рука у Саныча дрожала, пленки подрагивали, как живые.

– Это ведь пленки, да? – спросил Саныч.

– Наверное… Да.

Саныч сжал кулак, смял пленки, помог второй рукой, скомкал с хрустом.

– Фотографии… – Саныч скрипнул зубами. – Теперь оно… гадость…

Я хотел сказать, что это может быть важно. Это ведь не просто фотографии, это свидетельства, документы эпохи. Может, это следует сохранить, чтобы потом не говорили, что этого не было…

Саныч принялся выдирать пленки из светозащитной бумаги.

– Они испортятся, – напомнил я на всякий случай.

– Я знаю. Очень хорошо…

Целлулоид съеживался и серел под солнцем, ленты скручивались в длинные спирали, их подхватывал легкий ветерок, отчего казалось, что по снегу ползут коричневые кольчатые змеи.

– Фотоаппарат дай, – Саныч протянул руку.

Я нащупал в кармане аппарат.

– Ну?!

– Там твои снимки, – сказал я. – Может, единственные…

– Там и другие, наверное. И тоже единственные.

Нос у Саныча дернулся, он поглядел на сумку.

– Эти… Не хочу с ними быть вместе, понимаешь? Давай аппарат.

Я протянул ему камеру. Думал, хлопнет он ее о колено, только брызги полетят, но Саныч не стал ломать, принялся разбираться, и так и сяк поворачивать.

– Собачка сбоку, – подсказал я. – Нажать надо.

– Нажать надо, это да…

Саныч надавил на пружину, крышка аппарата откинулась, свет съел пленку.

– Всё? Надежно?

– Всё. Надежно.

Но он не успокоился – задрал пленку и потянул ее наружу, пленка уперлась, Саныч дернул и ойкнул, на пальце проступила кровь.

– Палец порезал, – сказал он скучно. – Пакость какая…

Стряхнул кровь.

– Пакость… Почему все так до послезавтра?

Я не очень понял, а Саныч вернул мне аппарат; я не выкинул, убрал зачем-то в карман.

– Французы жрут лягушек, – сказал Саныч. – А немцы людей, однако.

Саныч достал пистолет, направил его на фашиста. На левую, не затянутую сосулькой часть головы. Выстрелил. Пуля выбила из виска мертвеца небольшой кусок, отпрыгнувший в сторону. Саныч выстрелил еще четыре раза, с каждым разом приближая ствол к цели, так что после пятого от головы почти ничего не сохранилось.