Эдуард Веркин - Облачный полк

Но со второй тоже не повезло, она расплелась, и рыба, если и попалась, то сейчас благополучно улизнула. Третья верша оказалась заполнена грязью и спящими пиявками, четвертая шла туго. Саныч стучал зубами и ругался все страшнее, изобретая затейливые проклятья на голову фашистов, полицаев, предателей и прочей сволочи, которая из нор вдруг понавылазила, как мухоморы в июне, аж в глазах рябит, но ничего, мы ее законопатим скоро, да так, что только брызнет в разные стороны…

Саныч старался, мял тяжелую осеннюю грязь, волок вершу на берег, и я уже видел, что с этой повезло: черная вода кипела живьем, улов был. Я зачем-то попробовал рябину, кислая, не успела сахару набраться, подождать до ноября, до первых заморозков, тогда и есть можно.

Саныч зарычал, напружился, выкинул вершу на берег.

– Вот! – Саныч присвистнул. – Третий раз забросил дед невод…

Верша была заполнена рыбой. Мальками, длиной, может, в половину пальца, цвета хорошо начищенной латуни.

Саныч плюхнулся рядом с вершей. Синий, измазанный грязью, по коже мурашки, выглядел зло и опасно, по-боксерски. У нас в Доме пионеров боксеры тренировались, так вот они все такими были – вислоплечие, сбитые, крепкие, как медведи, только Саныч все равно с любым из них бы справился.

– Раньше холодной водой дураков лечили, – сообщил Саныч и стал, не снимая, выжимать трусы: подтягивал их повыше, скручивал, почти до подбородка дотянул, у меня такие же. – Многие вылечивались. Может, фашистов тоже так, а?

Фашист Паша промолчал.

– Потом попробуем, – пообещал Саныч. – Со льдом уже. Вообще, я гляжу, с фашистом лучше на рыбалку не ходить – ничего не наловишь – рыба вонь даже из-под воды чует, в глубину прячется. С фашистом хорошо раков ловить – они любят, чтоб потухлее. А куда эту шантрапень девать, не знаю, ни ухи из нее, ни жарехи, стыдно домой возвращаться, Ковалец задразнит, собака злая… Что с такой рыбой делать…

– Засушить, может? – предложил я. – А потом в муку перемолоть.

Я что-то про рыбную муку слышал, вот и предложил.

– Не знаю, – Саныч поморщился. – Чего тут сушить, сплошной малек, шибздицы, чешуи больше, чем мяса… Зря только мерзли. Из-за тебя все, сволочь…

Он пихнул Пашу ногой. Тот сидел на земле, уже не дрожал, только пар изо рта выпускал. Странно, ни у меня, ни у Саныча пар не шел, только у этого.

– Все настроение испортилось, – Саныч пнул уже вершу. – Хоть домой не возвращайся, честное слово…

Из верши вялой колышущейся массой выдавливались рыбешки, обильная золотая каша. Наверное, караси, молодь или мелочь, не знаю, как правильно называется. Ведра два или больше, ярко-золотого цвета, осенью таких новых красок и не встретишь, листва хоть и желтая, а все равно тусклая и неживая, а под водой, оказывается, есть.

Гад начал вдруг собирать рыбу, золото проскакивало между пальцами и распрыгивалось по жухлой траве. Золотые рыбки и красная крупная рябина, прелая коричневая трава.

– Фанера, ты чего тут сидишь, а? – сварливо осведомился Ковалец.

– Не видишь разве? – Саныч зевнул. – Дурня дожидаемся.

– А, ясно. А там тебя корреспондент, между прочим, ищет. Фотографировать хочет.

Ковалец кивнул в сторону штаба.

– Пусть вон Митьку сфотографирует. – Саныч ткнул меня в бок.

– Зачем? – не понял Ковалец. – Герой-то у нас ты. Вот когда он Героем станет, то и его сфотографируют.

Ковалец подмигнул мне.

– А какая разница? – пожал плечами Саныч. – Все равно никто ведь не знает, как я выгляжу.

– Как это какая разница?! Это же документ эпохи! В штабе не дураки сидят, сказано сняться – так и иди, снимайся!

– А давай ты за меня сфотографируешься, – предложил Саныч. – А что? Ты же, наверное, тоже готовился. Сапоги, гляжу, почистил, прическу причесал. Вот и давай, разрешаю. Я не обижусь, честное слово!

Ковалец начал злиться. Он быстро злиться начинает. Раньше работал плотогоном, любит поорать, умеет, а матерится так, что неосторожные комары замертво падают еще на подлете. Только на Саныча ори не ори, матерись не матерись, его не пробить, он как трактор, как танк даже, знай зевает.

– Разве это важно, кто на карточке будет? Главное чтобы люди смотрели и говорили: «Вот он, Герой! Мужественный человек!»

– Опять?! – Ковалец насупился, распустил фигуру, навис плечами.

А Саныч зевнул еще громче, нос почесал.

– Ты что, Фанера, в банде?! – продолжал Ковалец. – Распустился… Это партизанский отряд, а не махновская ватага! Ты боец Красной Армии!