Николай Самвелян - Московии таинственный посол

Один из воинов подошел к Подкове с чашей вина. Подкова принял чашу и выпил глоток…

Слуги Подковы взяли тело хозяина, пришили отрубленную голову, положили в зеленый гроб, им самим заранее приготовленный, и отнесли в русскую церковь для отпевания. Иван Друкаревич пошел вместе со всеми…

Старый печатник возил письмо сына с собой. Часто перечитывал… Казнь Ивана Подковы во Львове в ту пору потрясла многих. И даже итальянский дипломат Ф. Талдуччи описал ее в своей книге «История славян». Книгу Талдуччи печатник не читал, но полагал, что о Подкове обязательно надо написать как об одном из оклеветанных людей, чтобы потомки могли судить, кто больше достоин славы и памятников — коварный Баторий или же посланный на смерть как разбойник Иван Подкова…

— О чем задумался, пан путешественник?

— Старому человеку всегда есть что вспомнить. Прошу простить меня за рассеянность.

— Мы ждем от вас рассказа о столичных новостях…

Сначала путешественник говорил нехотя, но в общем был любезен и мил. Даже танцевал с хозяйкой. Все нашли, что для своего возраста танцует он отменно и даже с изяществом.

— В вас чувствуется настоящая шляхетская кровь! — сказала хозяйка. — Есть в вас нечто польское, загадочное…

— Конечно, — согласился гость. — Но я не поляк.

— Помилуйте, но тогда кто же вы?

— Я с севера.

— С какого севера? Там, дальше, за нашей границей, ничего ведь нет. Там леса, снега и Московия.

— О нет, — сказал старик, — там кое-что есть. Там есть люди, города, моря и реки…

— Но вы танцуете, как настоящий поляк!

Гостю поднесли очередной кубок. Он выпил. Затем спросил хозяйку:

— Хотите, я вам станцую другой танец?

Хозяйка захлопала в ладоши.

Впрочем, когда гость сделал первое движение, хозяйка даже испугалась. Если это и был танец, то не похожий на виденные ею: без гордых поворотов головы, без легких и ловких движений. Будто вырвался из малинника медведь и начал старательно топтать лапами паркет. А печатник все танцевал, не унимался.

Вспомнилась ему, может быть, молодость, посадское житье, дом на Никольской улице, деревянные мосты через Москву-реку.

— Гей-ля! — кричали гости арендатора. — Гей-ля!

— Гей-ля! — кричал и захмелевший гость, прихлопывая себя в танце по коленям. — Гей-ля!

Ему вдруг показалось, что в толпе стоит его товарищ по московской типографии Петр Мстиславец и брат Геворк. Они тоже хлопали в ладоши и кричали: «Гей-ля! Гей-ля!»

Потом рядом с печатником оказалась панна в голубом с золотом. Ее рыжие волосы разметались по плечам. Она была слегка хмельна. Хохотала, запрокидывая голову, и пугала тем, что вот-вот упадет. Ее пришлось подхватить… Рука почувствовала молодую спину с еще не заплывшей ложбинкой у хребта… А панна все хохотала и хохотала. Это уже было вовсе не весело.

— Я никого и ничего не боюсь! Пусть хоть сам дьявол явится, готова в пляс с ним пуститься! Да что там с дьяволом! Даже с тобой, старик! А ты почище князя тьмы! Дожил до седин, а пляшешь, как молодой. Только что за танец это? Не пойму… Научи меня! Ах, не хочешь? Тогда прощай!

И панна рухнула в кресло.

— Гей-ля! — кричали хором.

Танцевало еще несколько гостей. Они не знали этого танца. Может быть, его изобрел странный гость?

Но было весело. Все притопывали ногами, хлопали в ладоши, смеялись.

— Гей-ля!

— Да это же пляска чертей!

— Гей-ля!

— Панове! Я сойду с ума!

— Гей-ля!

— Мы всегда будем это танцевать!

— Гей-ля!

— Сейчас вы из Кракова?

— Гей-ля!

— А куда путь держите?

— Гей-ля!

— Во Львов.

— Гей-ля!

— О Львов! О Краков!

— Гей-ля!

— Споем, панове, про славный город Львов. Из уважения к гостю.

Жених прокашлялся. Жених запел:

И остальные подхватили:

— Гей-ля!

А один гость выскочил на середину зала и помчался по нему колесом: руки-ноги, руки-ноги… На пол посыпались пуговицы кафтана.

— Гей-ля! Гей-ля! — кричал он. — Ой, не могу! Гей-ля! Гей-ля! Гей-ля!

Кто-то поймал его. Остановил.

— Да замолчи ты!

— Ой, не могу! Гей-ля!

Когда приезжий гость взялся рукой за сердце и упал, все решили, что просто хватил лишку и опьянел. Но лицо гостя было белым, как французская бумага. Принесли воду, уксус, усадили его в кресла.

— Уже прошло.