Светлана Пономарева - Фото на развалинах

— Елисей, помоги, пожалуйста, парты на место поставить.

Я хотел отказаться, а потом подумал, что смысла нет. Подумаешь, парты. Буду великодушен, помогу врагу своему.

После этого мы вместе вышли в коридор.

— Ты сейчас домой? — спросил Карбони.

— Я? Нет, пожалуй, я всё-таки в магазин за верёвкой.

— Елисей, ты на Наташу обиделся? — он улыбнулся. Как будто дал понять, что обида моя ничего не стоит. Что всё это глупости и детский сад. Такая снисходительная взрослая улыбочка получилась…

— Не знаю. Но домой не пойду.

— Хорошо, тогда пойдём ко мне, договорим незаконченные разговоры про могилы, важность истории и прочее.

Он забежал в учительскую, и мы пошли. Шли молча. Изредка он посматривал на меня. Наверное, ждал, что я заговорю. Но говорить я не мог. Всё равно это было бесполезно. Говори — не говори, ничего не изменится.

Так, в молчании, мы и дошли до его дома.

Жил он на третьем этаже, в обычной однокомнатной квартире. Комната казалась тесной из-за огромного количества книг. Самодельные книжные полки заполняли все промежутки между мебелью.

— Ты осваивайся, я пойду чайник поставлю, ты же, наверное, голодный. Я кивнул и пошёл вдоль полок. Кроме книг по истории и археологии у Карбони было много классики, фантастики, словарей и справочников. Наверняка многие книги он и не читал. Времени бы не хватило. Скорее всего, книги остались ему от предков.

Следов присутствия в квартире девушки я не обнаружил. Значит, она не жила тут, а только приходила.

Электрочайник на кухне нагрелся и щёлкнул. Я пошёл туда. Карбони достал из холодильника батон, масло, колбасу в нарезке, с полки — заварочные пакетики. Как будто ничего особенного не происходило, и мы с ним постоянно вместе пили чай.

— Дома одному сидеть не хочется? — осведомился он, разливая кипяток по чашкам.

— Нет, — сказал я.

— А что тогда? У тебя вид такой, как будто ты навсегда оттуда сбежал. Поругался с родителями?

Я дул на чай и молчал. Потом решил, что скрывать нет смысла:

— Просто не хочу наблюдать, как пьяная мать устраивает истерику.

Он вздохнул. В его очках отражалась чашка. Это было забавно, когда вместо глаз — блестящая чашка. А может, это его мозги отражались в очках? Фарфоровые мозги, как у романтичной девицы…

— Вы вдвоём живёте?

— Теперь вдвоём. Отец нас бросил.

— A-а, понятно…

— Да ничего Вам не понятно, — сказал я, — если Вы сами не были в такой ситуации.

— Не был, — вздохнул Карбони, — но понять, что тебе тяжело, я могу.

— Да, мне тяжело, — признался я, — предки делят меня, тянут каждый к себе, а я не могу видеть ни того ни другого. Хоть в самом деле вешайся.

— Елисей, — задумчиво сказал он, — ты сейчас не совсем правду говоришь. Готов поспорить, родителей ты всё-таки любишь…

— Я их не-на-ви-жу, — уточнил я с нажимом. — Отец повёл себя как последний эгоист, мать — безвольно спивается. Теперь отец перестанет давать ей деньги на коньяк, она начнёт пить всякую дрянь и, скорее всего, траванётся. После чего мне останется только на кладбище ходить. Видите, какое у меня замечательное будущее.

— Елисей, прекрати! — Карбони уставился на меня с негодованием, — Ты сидишь и планируешь всякие ужасы. Вместо того чтобы помочь родителям. Если ты не можешь их помирить, то хотя бы маме ты наверняка мог бы помочь.

— Я не нарколог, — огрызнулся я, подумав, что насчёт фарфорового мозга немножко погорячился. Мозг был обычный — фаянсовый.

— Поговори с ней, убеди обратиться к наркологу. Ты же умеешь складно говорить. Если ничего не делать, ничего и не изменится, понимаешь?

— А если я начну творить добро, то мир станет лучше?

— Конечно.

Всё понятно. О такой чепухе, как добро и справедливость, мудрствуют обычно неудачники. Определённо Карбони таким и был. Думая о добре, он легче переживает свою ущербность…

Мне вдруг стало противно тут находиться, захотелось убежать далеко-далеко. Историк казался огромным пауком в сети, намазанной вареньем. Паук говорил людям, что всё прекрасно и мир белый и ясный, а стоило приблизиться к нему — человек оказывается в грязной липкой паутине. Меня передёрнуло. И я второй раз за день почувствовал, что сейчас разревусь. Или меня вывернет только что надкушенным бутербродом.

— Я пойду, — выдавил я, отворачиваясь. — До свидания.

— Елисей…

В коридоре я торопливо влез в ботинки и, прихватив куртку, крикнул историку:

— Отстаньте от меня, а? К Титовой приставайте, она спасибо скажет.