Константин Махров - Сердца первое волнение

— Боже мой! Зачем я… зачем!..

Махнула рукой и пошла из класса. И в дверях столкнулась с Верой Сосенковой. В голове мелькнуло: «Видела? Нет?.. Молчит. Слава тебе… — кажется, нет!».

Звонок. С шумом, с разговорами ребята входят в класс, рассаживаются. Но что такое? Один посмотрел на классную доску — расхохотался, другой — расхохотался… И вот уж хохочет весь класс. Даже Галя Литинская (всю перемену она провела в библиотеке, читала газеты), даже тихая Галя и та смеется. Не смеется только Эльвира.

На доске изображена она, Машковская. Она одета в шикарное платье, какое носили дамы в глубине XIX века; у ног ее — любимые романы и из них выглядывают рожицы героев, — все чем-то смахивающие на Андрюшку Рубцова из 10 «б»; сам он изображен улепетывающим от Эльвиры. Со страдальческим выражением на лице она простирает к нему руки: «О, вернись, мое сердце! Вернись, ясный сокол!».

Входит Алексей Кириллович. Все хохочут. Он смотрит на доску и — тоже смеется, прикрывая рот рукой.

— Это безобразие! — кричит Эльвира. — Это оскорбление личности!

— Алексей Кириллыч, здорово нарисовано, а? — спрашивает кто-то.

— Ох, не знаю… Уж очень правдоподобно… — Новый взрыв хохота. — Но я не вижу на рисунке подписи автора.

— Я буду жаловаться! Я это так не оставлю! — гневалась Эльвира.

Дуся Голоручкина вторила ей:

— Не оставим! Не оставим! Мы имям за ихние рисуночки пропишем! Мы узнаем, кто это!

— Я, — поднялся со своего места Димка Боровой. — Это я. Алексей Кириллыч прав: подписи нет. Я же — не художник… Скромность и прочее.

Он обернулся к Машковской:

— Ты мне подсунула анонимную карикатуру, а я — не прячусь в кусты, миледи.

Он вышел к доске и подписался под рисунком.

Прошла неделя. Алексей Кириллович принес в класс проверенные сочинения. Все глаза были устремлены на него. Они, ребячьи глаза, вглядывались в его лицо, словно на нем можно было прочесть, какую отметку поставил он за работу. Но прочесть на лице нельзя было ничего. Тонкие, сжатые губы, прямой нос, острые, беспощадные глаза, лоб, как бы наступающий на собеседника — все было, как всегда.

«Ах, скорей! Не томите!» — прошептала Дуся Голоручкина.

— Вот ваше сочинение, — именно с нее начал разбор учитель. — До каких пор вы будете ломать наш язык? «Обломов не хотит выстать с дивана… Штольц сял»… Пишете и не замечаете, значит это крепко засело в голову.

— Я же шутя, Алексей Кириллыч! — вставая и оправляя платье, игриво сказала Дуся. — Ведь многие так говорят, как послушаешь.

— Многие, но не все, не народ! — вскипел учитель. — Вы не умеете отбирать яркое, образное, что характерно для действительно народной речи, а схватываете только искажения и диалектизмы. Два; садитесь.

Дуся опустилась на свое место.

— Голоручкина сяла, — сокрушенно покачал головой Димка, за что Дуся показала ему язык.

— А вы, Боровой, написали хорошее сочинение. Свое. Оригинальное. Крепкое. Если бы не пунктуационные ошибки, я поставил бы пять… Вот сочинение Эльвиры Машковской, — прекрасное! Пять.

Лицо Эльвиры расцвело, озарилось гордой улыбкой.

— Правда, оно несколько холодное, местами — надуманное… Гм… Более всех мне понравилось, — продолжал Алексей Кириллович, — сочинение Литинской. Знаете, это искренняя, горячая исповедь, это откровение красивой души, но, очевидно, давно не видевшей радости. Я прочту его, — оно ставит перед нашим коллективом некоторые моральные проблемы. Только жаль, что Галя насадила клякс… Смотрите…

Галя побледнела.

— Я?.. Я… У меня было чисто…

— Да? Это правда?

— Да, правда, Алексей Кириллыч.

В классе — мертвая тишина.

— Странно.

Алексей Кириллович нахмурился, помрачнел. Он давно замечал, что многие девочки словно бы недолюбливали Литинскую, что сама Литинская, наверное, именно поэтому держится особняком. Пробовал поговорить об этом с Эльвирой, но та только пожала плечами: «Откуда мне знать? Она не удостаивает нас своим вниманием»… Сейчас эти кляксы встревожили его и навели на многие мысли.

У Эльвиры Машковской страшно билось сердце, маленькая верхняя губка тряслась, как в лихорадке; она нагнулась и, спрятав лицо, чертила что-то в блокноте.

— Это странно, — повторил Алексей Кириллович, и в голосе его слышалось сдерживаемое волнение. — Знаете, товарищи… Когда я дома читал это сочинение, я так был захвачен им, что… когда дошел до клякс, я не мог оторваться, я вглядывался и читал.

Он помолчал, отошел к окну. Потом тихо начал читать: