Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

ДОРОГА НА ПЕРЕДОВУЮ

Вторые сутки мы шли по лесным дорогам, все ближе подбираясь к линии фронта. Впервые я увидел немцев,– уступая нам путь, они, опустив глаза, стояли на обочине: старики, женщины и дети. Многие сидели на повозках, груженных чемоданами, мешками и всякой рухлядью, выставленной напоказ; в повозки были впряжены сытые лошади.

– Нах хаузе, нах хаузе,– с искательными улыбками бормотали немцы.

Странная вещь: мы понимали, что перед нами отцы, жены и дети фашистов, да и сами не ангелы – немало их писем читали в газетах насчет того, что «не смогла смыть кровь с кофточки, которую ты, Ганс, мне прислал»; понимать-то понимали, а ненависти к ним не ощущали. Скорее какую-то презрительную жалость, что ли.

– Люди ведь с виду,– словно оправдывался Митя Коробов, добрая душа.– И как они могли, а, Володя?

И немцев не трогали. Только один раз ездовой, не в силах преодолеть искушение, решил обменять свою облезлую кобылку на грудастого, откормленного мерина. Но едва он начал выпрягать его из фургона, как немцы окружили комбата Макарова и залопотали:

– Герр официр, герр официр…

Макаров сплюнул и приказал огорченному ездовому не связываться.

А буквально через минуту произошло следующее: из леса раздался выстрел, и немолодой солдат из нашей роты с криком схватился за локоть. Вслед за Виктором Чайкиным мы бросились на выстрел, догнали убегавшего мальчишку лет четырнадцати и выволокли его на дорогу. Худой, в сером вязаном свитере, мальчишка дрожал и озирался, как звереныш.

– Сукин сын, фашист недорезанный!– орал Митрофанов, потрясая кулаками.– Человеку руку испортил!

– Гитлерюгенд, – пробормотал Сергей Тимофеевич и спросил по-немецки: – Зачем ты это сделал? Ведь тебя по военным законам могут расстрелять.

Мальчишка громко заревел. У наших ног, обезумев от горя, ползала совершенно седая женщина, мать этого звереныша. «Руди, Руди!»– стонала она. Посеревшие от страха немцы с ужасом наблюдали за этой сценой. Не решаясь взять на себя ответственность, Макаров послал за командиром полка. Локтев брезгливо посмотрел на зареванного мальчишку и велел отпустить. Так и сделали. Правда, когда Локтев отвернулся, Митрофанов не удержался и на прощанье смазал мальчишку по физиономии.

Этот случай был единственным. Впоследствии мы не раз удивлялись, что немцы, завоевавшие половину Европы, не проявляли сопротивления. Советские люди, оказавшись в оккупации, не смирялись – недаром наши города и деревни щетинились виселицами для тех, кто не склонял головы.

– Как ни странно,– рассуждал Сергей Тимофеевич,– это явление одного и того же порядка: беспрекословное подчинение Гитлеру и полная покорность сейчас. Непротивление властям у немцев в крови – «дисциплинка», как говорил Володя. Никто не кричал о патриотизме больше немцев, а на поверку оказалось, что это чувство куда сильнее у нации менее «дисциплинированной», которую гитлеровские идеологи списали в неполноценные. Это явление прослежено многими учеными и писателями. И что же? Жители многих стран легко приспосабливаются к жизни любой страны, если она предоставляет им привычный комфорт; но русский, волею обстоятельств заброшенный на чужбину, так и не излечивается от ностальгии – черной тоски по родине. Озолоти его – все равно каждую ночь будет видеть во сне березки… Иногда эту черту называют «национальной ограниченностью», но лично я вижу в ней высокую форму патриотизма…

Рядом с нами шел командир роты лейтенант Ряшенцев.

– Товарищ Корин,– спросил он, когда Сергей Тимофеевич закончил,– вы член партии?

– Нет,– ответил Сергей Тимофеевич.– А что?

– Жаль,– вздохнул Ряшенцев.– Замполита у меня срезало… Образование у вас какое? Может, и язык знаете?

– Кандидат исторических наук. Знаю немецкий, могу при случае послужить вам переводчиком.

– О!– с уважением произнес лейтенант.– Как же вы у нас оказались? Доложу майору, нечего вам солдатскую лямку тянуть.

– Очень прошу вас этого не делать, товарищ гвардии лейтенант,– резко сказал Сергей Тимофеевич.– Настоятельно прошу. Из роты я никуда не уйду.

– Наверное, добровольцем пошли?

– Так точно, товарищ гвардии лейтенант,– с подчеркнутой официальностью ответил Сергей Тимофеевич.

– А беседы-то будете проводить? – примирительно спросил лейтенант.

– Весьма охотно.– Сергей Тимофеевич столь же примирительно улыбнулся.

– Мы-то что, – проговорил Ряшенцев,– мы рады-радешеньки… Только все равно вынюхают, загребут в штаб дивизии, а то и повыше – это как пить дать… Ага, выходим!