Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Ах, что мне до ночи,

Когда на исходе дня

Очи покинут меня,

Отучившие спать меня очи.

Ах, что мне моя красота

И страсти лавина

Постели моей половина

Теперь холодна и пуста

На берег реки снесу свое горе.

Выплачись, горе мое, до самого моря.

У Флоры тонкий, немного резкий голос, и она фальшивит. Студенты подпевают - еще более фальшиво. Все пьют много, только Мигель едва пригубливает.

И вот, в разгар веселья и здравиц за братство, компанию нашу захватила врасплох труба ночного сторожа, возвестившая пятый час по заходе солнца.

На прощание Флора перецеловала всех; Паскуаль покраснел, когда ее уста прижались к его изуродованной губе. Мигель же вышел прежде, чем Флора успела подойти к нему.

- А у нее сейчас взор был полон любви, - заявил Альфонсо, когда они догнали Мигеля на улице.

- К к-кому? - заикаясь, спросил Диего.

- Не к тебе! - насмешливо отозвался Альфонсо. - К Мигелю!

- Д-да, - тяжело ворочая языком, согласился Диего. - Она на тебя, М-мигель, см-мотрела, как на г-господа б-бога. А у т-тебя, видно, б-большой опыт?

* * *

На другой день Мигель принимал у себя новых друзей. Паскуаль и Альфонсо, сыновья бедных родителей, - в восхищении, богатый Диего хвалит вкус и роскошь дворца.

- Человек, обладающий твоими средствами, Мигель, может устроить себе жизнь не хуже нашего католического величества, - говорит Альфонсо, в третий раз накладывая себе на тарелку жаркое.

- Король наш, - подхватывает Диего, - да будет милостив к нему господь, а он к нам, сам себя обдирает, как луковицу. Еженедельно - праздник в Мадриде, и каждый последующий пышней предыдущего, и охота в горах Гвадаррамы, а по вечерам, поди, размышляет, когда же спадет с него последняя золотая чешуйка.

- А я защищаю нашего короля, - заявляет Паскуаль. - И делаю это охотно и всеми силами. Он на редкость благочестив. Путь его усеян добрыми делами. Утверждаю - он не только равен деду своему Филиппу Второму, но даже превосходит его в...

- Долгах, - сухо замечает Альфонсо.

- Де Аро - это вам не грабитель Лерма, который обчистил Испанию, как бандиты - деревенский дом. Маркиз де Аро - честный человек.

- Кто может утверждать это? Кто знает, сколько золота прилипает к его рукам, когда он подсчитывает государственную казну?

- Нет, Альфонсо, де Аро не повинен в том, что король беднеет, а Испания превращается в безлюдную пустыню. В этом виновата война, король то и дело посылает войска в Чехию, на помощь Фердинанду Второму, а это стоит уйму денег.

- Ошибка в том, - говорит Альфонсо, - что тридцать восемь лет назад Филипп Третий изгнал из Испании мавров.

- Нет, нет! - восклицает Паскуаль. - Это было правильно! С какой стати нам кормить неверных?

- Ошибаешься, дружок, - возражает Альфонсо. - Это их трудолюбивые руки кормили нас! К тому же все они давно крестились.

- Только для виду, Альфонсо. Мы пригрели змею на груди, и в один прекрасный день она ужалила бы нас.

- Настоящий виновник - этот проклятый Ришелье, - вступает в спор Диего. - Заглатывает наши заморские владения одно за другим, и теперь, когда от нас отторжена Португалия, нам остается пойти по миру. Кого прокормят камни, в изобилии произрастающие в обеих Кастилиях? Если б не Андалузия - Испания сдохла бы, как пес под забором. А мы - корми всю страну! Разве это справедливо?

Молчавший до сих пор Мигель заговорил:

- Вот вы толкуете - тому-то и тому-то нечего есть. Но ведь эта беда затрагивает только желудок.

- А разве есть что-нибудь, что мучит человека сильнее, чем пустой желудок? - спрашивает Альфонсо.

- Неутоленная жажда - напрасное желание, - быстро отвечает Мигель. - Я не желаю умирать, как все. Я жажду жить вечно. Жажду бессмертия. И что же мне делать с моею жаждой, с моим желанием? Могу ли я ходить по этой земле сложа руки? Могу ли молча смотреть, как вырастали на этой земле властители, святые, открыватели новых земель, завоеватели, полководцы, чья тень покрывала полмира, как отняли они у нас, у своих детей и внуков, всякую возможность отличиться?

- Как так? - не понял Паскуаль. - Ведь можно...

- Что можно?! - Мигель уже кричит, и слова его падают, как молнии. Можно стать мирным обывателем в ночном колпаке, который чтит и блюдет мудрые и дурацкие законы страны, который в тишине плодит детей, который ползает не по жизни, а около жизни, как побитая собака, интересуясь только своим пищеварением, да еще тем, чтобы все видели его показную набожность и не замечали тщательно скрываемые мелкие, жалкие грешки! Вот что можно! Можно захлебнуться в посредственности, в гнусной обыденности! Что остается нам нам, гордым или измельчавшим наследникам былой славы? Могу ли я сегодня отправиться в святую землю, чтобы во славе и чести сложить свои кости у гроба господня? Могу избивать неверных и окровавленным мечом гнать с Корсики сарацинов, как мой предок? Или переплывать океан, чтоб открыть Новый Свет? Могу ли я, после Тересы из Авилы и Лойолы, стать святым? Стать полководцем после Хуана Австрийского и командовать стадом нищих скелетов, которое зовется "испанская армия"? Я вас спрашиваю - могу ли я вообще совершить хоть что-нибудь, что достойно мужчины и дворянина?