Юдит Куккарт - Лена и ее любовь

— Почему это?

— Я обладаю опытом, потому что многих исповедовал.

— Это кто сказал?

— Дальман, — ответил Людвиг.

Тот, бывший служащий городского управления финансов, присоветовал Людвигу не пропустить поезд, уходящий в новое тысячелетие. Лена посмотрела на его запачканные ботинки, потом на свои собственные. Ясно, что их следы остались на красивой Дальмановой дорожке в прихожей. Ясно, что тот слышал, как они ругались и продолжают ругаться. Стояли близко, чуяли дыхание друг друга. Раньше они в такие минуты начинали целоваться.

— Что же это за поезд такой?

— Когда не деньги выкладываешь за товары, а они сами становятся товаром, — излагал Людвиг. — Мировые биржи, как считает Дальман, определяют нравственное состояние общества.

Посмотрела ему в спину. В затылок, узковатый для взрослого человека. Чемоданы громоздились на шкафу.

— Вот что, значит, считает Дальман? Уж он-то знает! Дальман, который освоил в пыльном кабинете пыльной ратуши карманный калькулятор, но от компьютера отказался и собственноручно переставил его на стол другой сотрудницы. Дальман, который в руки-то ничего лишнего не возьмет, чтобы не испортить маникюра! И вот этот Дальман, оказывается, он самый умный, и точно знает, на что будет спрос в следующем тысячелетии. Людвиг, ты рехнулся! Когда это вы такое удумали?

— Когда ты была в Берлине, — признался Людвиг. — Можешь сходить вниз и проверить, работает телефон или нет?

— В жизни больше в Берлин не поеду.

— Первого августа я должен быть во Франкфурте.

— Зачем?

— В центральном офисе, на семинарах.

— О! Религиозная мысль на службе банковского дела! — расхохоталась театральным смехом. Таким, какой уже использовала против него на ярмарке, а он изумленно уронил коробку с телефоном. — Работа с клиентами на основании опыта исповеди?

— Да.

— Нет, — заявила Лена. — Это пустое. Тебе надо изучать философию. А годы, потраченные на теологию, будем считать неудачей.

— Чем-чем?

— Опрометчивым и чересчур конкретным использованием твоей мыслящей сущности. Будешь учиться, потом станешь писать. Писать — дело божеское. Чувствовать себя будешь отлично. Писать — это чудо и несчастье вместе. Ты ведь такое и любишь.

— У меня идея получше, — усмехнулся Людвиг. — Сходи-ка вниз и позвони сюда. И скажи что-нибудь внятно, я проверю, работает ли розетка.

Пошла вниз. Дальман высунул голову из столовой. По радио передавали фортепьянную музыку, старая запись, моно.

— Снимите, пожалуйста, обувь, и не надо так кричать, пожалуйста, — пробурчал он, потом тихонько добавил: — А Людвиг что-нибудь заметил?

— Что он должен был заметить?

— Ну, это, чемоданы, — и Дальман побежал к телефону, благо тот как раз зазвонил.

— Алло! — заорал он в трубку. — Алё-алё! Это кто?

— Это я, я, — послышался голос Людвига, когда Дальман сунул трубку ей к уху и одними губами произнес: «Люд-виг».

— Я на тебе женюсь, — заявил Людвиг. К сожалению, в этот момент он смеялся.

— Я за тебя не пойду, — отказалась она вполне серьезно. — Стара я уже для этого.

Не видя Людвига, она вдруг увидела синий его взгляд, неуверенный, умоляющий. Перед ней стоял Дальман, указывая на грязные ботинки.

— Боже мой, — вздохнула она.

— Что такое?

— Устала, переутомилась, все мышцы болят.

— Отчего? — спросил Людвигов голос, в трубке звучащий нежно.

— Отчего? — спросил Дальман еще тише.

— Не знаю. Наверно, от таскания чемоданов.

— Поднимайся сюда, — посоветовал Людвиг. — С телефоном все в порядке.

Дальман вернулся в столовую. Ведущий объявил последний номер концерта. Какая-то запись 1956 года. Лена пошла вверх по лестнице.

Вот так всегда. Людвиг радуется, что телефон работает. Он всегда радуется вещам, которые можно пощупать рукой, это и к ней относится. В трудные минуты жизни Людвиг начинает что-нибудь мастерить, работать руками, будто тем самым можно отремонтировать и все прочие неполадки. Выход у него всегда найдется, и всегда конкретный. Тот факт, что выход есть, он считает обычным делом. И почему он не открыл ни велосипедного магазина, ни мастерской по ремонту мотоциклов? Вот он тут стоит, а ведь полжизни провел не на той стройплощадке.

У себя в комнате она открыла окно с видом на долину. В комнату пахнуло липой. Черная «веспа» толстой цепью привязана к самому маленькому деревцу. Она задернула занавески.

— Раздевайся, — сказала, не повернувшись.

Звуки у нее за спиной выдавали возбуждение Людвига. Подумала о таких мужчинах, которые ее матери точно были бы несимпатичны, перебрала в уме детские площадки, автомобили, входные двери, палатки, гостиничные душевые, гардеробы, репетиционные залы, вспомнила церкви, кинотеатры, землю в лесу, барные табуреты, полки в ночных купе и все прочие чужие койки за последние два десятилетия. И растраченное там желание. Неужели суть человека в том, что им позабыто, но о чем он по-прежнему мечтает? Неужели он призывает любовь, только вспоминая? А всякая мечта зарождается в былой неудаче? Остерегайся своих желаний, — говорят китайцы. Сердце ее забилось часто-часто, словно пытаясь о чем-то сообщить. Повернулась. Людвиг на коленях в ее кровати. Что сейчас произойдет, то уже было, было. На секунду перина показалась ей мешком из пылесоса — лопнул, и серые внутренности лезут наружу.