Ричард Бротиган: Генерал Конфедерации из Биг Сура

Даже майора или лейтенанта. Разумеется, я ничего не сказал ему о майоре и лейтенанте. А то бы он заплакал. Библиотекарша смотрела на нас.

— Он сражался в битве за Уилдернесс. Он был великий человек, — сказал Ли Меллон. — Он одним ударом снес голову капитану янки.

— Это недоразумение, — сказал я. — Они его просто пропустили. Произошла ошибка. Сгорели какие-нибудь бумаги или что-нибудь в этом роде. Тогда было много путаницы. Наверное, так и вышло.

— Именно. — сказал Ли Меллон. — Я знаю, что в моей семье был генерал Конфедерации. Не могло не быть генерала Меллона, сражавшегося за свою страну… за прекрасный Юг.

— Именно, — сказал я.

Библиотекарша потянулась к телефону.

— Пойдем, — сказал я.

— Сейчас, — сказал Ли Меллон. — Ты веришь, что в моей семье был генерал Конфедерации? Поклянись, что веришь. В моей семье был генерал Конфедерации!

— Клянусь, — сказал я.

Я читал у библиотекарши по губам. Она говорила: «Алло, полиция? Тут у нас водевиль.»

Мы выскочили из библиотеки и побежали по городу, прячась среди улиц и домов Сан-Франциско.

— Поклянись, что до конца своих дней ты будешь верить, что Меллон был генералом Конфедерации. Это правда. Чертова книжка лжет! В моей семье был генерал Конфедерации!

— Клянусь, — сказал я; и эту клятву я сдержал.

Старый дом, куда я поселил Ли Меллона, был вполне пристойной резиденцией для Генерала Конфедерации из Биг Сура — генерала, который только что с успехом провел небольшое сражение в кустах у тихоокеанского побережья.

Дом принадлежал обаятельному дантисту-китайцу, но в прихожей часто шел дождь. Дождь проникал внутрь сквозь разбитые окна на крыше, затапливал прихожую и коробил паркет.

Появляясь в доме, дантист первым делом надевал поверх костюма фартук с нагрудником. Он держал его в каморке, которую мы называли «инструментарием», хотя в ней не было никаких инструментов, кроме висевшего на крюке фартука.

Дантист-китаец надевал фартук для того, чтобы собрать плату. Это был его мундир. Наверное, в другие времена он был солдатом.

Мы показывали ему дыры в крыше, из которых шел дождь, лужи и длинные подтеки по всей прихожей и кухне, но в ответ на это он отказывался совершать какие бы то ни было телодвижения.

— Поди ж ты, — философски говорил он, после чего спокойно направлялся в «инструментарий», снимал фартук и вешал его на крюк.

В конце концов, это был его дом. Чтобы купить этот дом, дантисту-кииайцу пришлось выдернуть тысячи зубов. Очевидно, ему нравились лужи, а мы не возражали против низкой платы.

Это было несколько лет назад — до то, как Ли Меллон устроил себе в Сан-Франциско штаб-квартиру, в старом доме уже обитала очень интересная группа поселенцев. Я жил на чердаке в одиночестве.

Комнату прямо под чердаком занимал бывший учитель музыки шестидесяти одного года от роду. Он был испанец, и вокруг него, словно флюгер вокруг железного прута, вращались традиции и устои Старого Мира.

Он был кем-то вроде управляющего. Он взял на себя ответственность так, как кто-нибудь другой подобрал бы на улице мокнущий под дождем пиджак, решив, что он вполне подходящего размера, и если его высушить, пиджак будет смотреться вполне по моде.

На следующий день после того, как я поселился на чердаке, старик явился ко мне и сказал, что сходит с ума от шума. Он сказал, чтобы я немедленно собирал вещи и проваливал. Он сказал, что когда сдавал мне чердак, то понятия не имел, что у меня окажутся такие тяжелые ноги. Он посмотрел на мои ноги и сказал:

— Они слишком тяжелые. Им здесь не место.

Когда я снимал у старого пердуна чердак, я сам об этом не подозревал. Чердак, по всей видимости, пустовал уже несколько лет. Все эти годы там стояла тишина, и старик, наверное, думал, что над ним находится пасторальный луг, где ветерок нежно обдувает головки полевых цветов, у ручья растут деревья и порхают птички.

Пришлось подкупить его слух фонограммой Моцарта — что-то с пастушьим рожком — и это подействовало.

— Я люблю Моцарта, — сказал он, мгновенно облегчив мне жизнь.

Он улыбался под музыку, а я чувствовал, как мои ноги становятся все легче и легче. Я тоже улыбался. Я теперь весил чуть больше семнадцати фунтов и танцевал, словно гигантский одуванчик у него на лугу.

Через неделю после Моцарта старик отправился в Испанию в отпуск. Он сказал, что уезжает всего на три месяца, но мои ноги не должны прекращать свое движение к тишине. Он сказал, что у него есть способ все узнать, и что физическое отсутствие тому не помеха. Это прозвучало весьма загадочно.