Иван Лазутин - Суд идет

— Эх, мил человек, ты говоришь — народ! Вот посмотришь, как на этом народе сегодня Кирбай верхом поедет.

— Это уже совсем нехорошо, Филипп Денисович. Вы начинаете говорить лишнее. Я просил у вас пенсионную книжку Герасима. Принесли?

Филиппок достал из кармана пиджака документы Герасима. Была здесь и орденская книжка, и благодарности от командующих фронтов за проявленную храбрость при выполнении боевых заданий, и выцветшая вырезка из армейской газеты с фотографией Герасима, где он стоял в белом маскхалате с автоматом на груди.

— Гляди, Егорыч, как можно из человека сделать скотину. А спрашивается: за что? За то, что правды хотел добиться!

А народ все подходил и подходил к клубу. Встречались здесь и знакомые лица. Здороваясь с ними, Дмитрий старался держаться как можно проще, чтоб не чувствовалось того невидимого барьера, который с годами лег между ним и его одноклассниками. Большинство из них после семилетки пошли работать и сейчас уже обросли семьями. Но как ни старался он обращаться с ровесниками как ровня с ровней, все-таки чувствовал, что его собеседники напряженно и мучительно подыскивают умные слова и важные темы для разговора о политике, о погоде, о Москве… А Дмитрию хотелось говорить о другом. Вспомнив, как однажды — это было в пятом классе — конопатый Лешка Гараев гвоздями прибил к полу галоши старенькой нервной немки, он чуть не расхохотался, глядя в лицо постаревшего и не в меру серьезного Гараева, которого теперь все величали Алексеем Гавриловичем: главный бухгалтер райпотребсоюза что-то значит.

— Ты помнишь, Леша, как тебя на месяц исключали из школы за немкины галоши? — спросил Дмитрий, совсем не желая обидеть или подорвать авторитет главного бухгалтера.

От этого вопроса Гараеву стало не по себе. Он сразу как-то посерел в лице, закашлял.

— А вы как там, Дмитрий Георгиевич, в Москве своей поживаете? Мы-то что! У нас нет ни музеев, ни метро. Как она там, Москва-то? Бывал я в ней разок, когда с фронта ехал.

Шумит, Алеша, шумит Москва… — ответил Дмитрий, мысленно ругая себя, что в воспоминаниях своих не учел одного обстоятельства: рядом с Гараевым стоял его подчиненный Шкапиков, счетовод райпотребсоюза.

Выручил Гараева заведующий клубом, окликнувший его с крыльца.

Поспешно прощаясь с Дмитрием, Гараев уважительно потряс его руку и как бы оправдывался:

— Извини, Георгиевич, даже поговорить как следует не дают. Но ничего не попишешь — дела… — Улыбаясь, Гараев развел руками.

На выбитом «пятачке», шагах в пятидесяти от клуба, танцевала молодежь. Оттуда плыли унылые переливы баяна. Поднимая пыль, пары кружились легко, задорно. А баянист, припав левым ухом к темным мехам баяна, всю душу выливал в грустные и тягучие «Амурские волны». Дрогнуло что-то в Дмитрие. Не удалось ему в молодости потанцевать на кругу родного села. До армии был еще мальчишкой, взрослые ребята на танцы не пускали. Приходилось только глазеть со стороны да втайне думать: «Обождите! Вот подрасту — и я тогда…» А когда подрос — грянула война. Танцевать пришлось по колено в грязи на разбитых дорогах Смоленщины. Теперь можно было бы и потанцевать, но уже как-то несолидно. Задору нет, да и года не те. У ровесников уже дети ходят в школу, а он все еще холостяком бодрится.

Всматриваясь в лица танцующих, Дмитрий заметил, что на «пятачке» кружились девушки и парни не старше шестнадцати-восемнадцати лет. «Нет, все! Оттанцевался старина. Пора уступить место тем, кто помоложе». С этой грустной мыслью Шадрин направился в клуб, куда потянулся народ.

У крыльца его остановил Филиппок.

— Как думаешь, стоит выступить против Кирбая, когда зачнут разбирать Гараську?

— Смотрите, вам виднее, — ответил Дмитрий и совсем некстати улыбнулся, заметив вывернувшегося из-за угла деда Евстигнея. Стуча по пыльной дороге суковатой палкой, он тревожно остановился в отдалении и принялся из-под ладони смотреть слезящимися глазами на народ, столпившийся у входа в клуб. Подходить ближе не решался.

— Тут не до смеха, Егорыч. Я к тебе от души, со всей сурьезностью, а тебе шуточки, — обиделся было Филиппок. Но заметив деда Евстигнея, в сердцах плюнул: — Тьфу ты! И его, паларыча старого, на сход несет! Сидел бы на печке да грел свою тощую задницу. Ты чего, дед, притих? — окрикнул он остолбеневшего Евстигнея. — Чего притащился-то?

Дед Евстигней подошел ближе, но к крыльцу подходить боялся.

— Чего, спрашиваю, принесла тебя нечистая? — громче переспросил Филиппок.