Иван Лазутин - Суд идет

— Говоришь, будет слать указания?

— А как же? — Лютиков меланхолически зевнул. — Мы в оглоблях, а он на возу. Да еще с кнутиком в руках. «Но, но! — будет покрикивать на нас. — Пошевеливайся!» — С этими словами Лютиков неторопливо встал и вышел из комнаты.

Шадрин разделся и лег в постель. Попробовал читать — не получалось. Из головы не выходила записка Зуева. «К теории нужно идти с плугом в руках, через целину практики». Между строками вставало его лицо: розовое, маслянисто-угреватое, со слегка прищуренными глазами. Затаенная в уголках губ улыбка готова каждую минуту вспорхнуть.

«Мерзавец!» — выругался Шадрин и отложил книгу. Вспомнился случай, как в прошлом году вместе с Зуевым он проходил мимо памятника Горькому, что стоит на площади у Белорусского вокзала. Прикуривая, Шадрин остановился. Взгляд его упал на надпись, высеченную на гранитном постаменте. «Великому пролетарскому писателю М. Горькому — от Советского правительства».

Шадрин в недоумении посмотрел на Зуева. Он первый раз обратил внимание на эту надпись.

— Почему только от правительства?

— А что же ты еще хотел?

— А где же народ, из глубин которого вышел Горький?

Зуев притворно-весело хихикнул.

— Но ведь правительство у нас, Димочка, народное. Это же не в Америке, где у власти стоят финансовые воротилы. Ты, дружок, не творчески перевариваешь марксизм…

Слова эти еще больше подожгли Шадрина.

— Так почему же раньше, в феодальной России, на памятнике Минину и Пожарскому смогли написать: Минину и Пожарскому — благодарная Россия? Ведь когда читаешь такую надпись — дрожь по спине проходит. А здесь? — Шадрин указал рукой на памятник. — Не от меня, не от тебя, не от тех, кто сидит вот на тех лавочках. Только от правительства. Не понимаю… Даже обидно как-то.

— Нет, Дима, ты что-то недодумал. Я, например, эту надпись вполне принимаю.

Шадрин хотел сказать что-нибудь резкое, но сдержался. Развивать свою мысль глубже не решился — не верил в порядочность Зуева. Он вспомнил, как кто-то из студентов на табличке, прибитой к двери комнаты, в которой жил Зуев, в скобках, рядом с его фамилией, написал мелкими буквами: «Стукач».

На этом разговор у памятника оборвался. Но Шадрин его не забыл, хотя было это в прошлом году. И вот теперь — эта неискренняя, лицемерная записка.

Шадрину не лежалось. Он встал, поспешно оделся и вышел во двор. По цементным дорожкам скверика кое-где парами и стайками прогуливались студенты. От старых тополей, освещенных фонарями, падали длинные, во весь двор, тени.

«И в самом деле — пять лет заниматься в научных кружках, получить рекомендацию в аспирантуру и в последний момент, в решающий момент отказаться от того, к чему шел. Может быть, что-то недодумал? Может быть, погорячился? Ведь не зря же каждый год при распределении из-за аспирантуры бывает такой ажиотаж, что даже близкие друзья, конкурируя, становятся тайными врагами. Не сделал ли я красивый жест, над которым теперь похихикивают товарищи?» — думал Шадрин и не находил ответа.

Из распахнутых окон комнаты, где жили девушки с филологического факультета, доносилась музыка. Было слышно, как шаркали по полу подошвы. «Танцуют…» — подумал Шадрин и свернул в глухую затемненную аллею. Он упорно старался понять: правильно ли поступил, отказавшись от аспирантуры?..

Вспомнилась диссертация, которую недавно защитил аспирант Рюхин. Диссертация называлась: «Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года. Об ответственности за хищение государственной и общественной собственности». В тексте Указа говорится, что 140 за кражу государственной и колхозно-кооперативной собственности виновный подвергается лишению свободы от 5 до 20 лет.

«Разве это не ясно всякому здравомыслящему, — думал Шадрин, — дворнику и профессору, писателю и сталевару, инженеру и солдату? Воровать нельзя! За это — тюрьма. А что делают из этого? Рюхин нагрохал четыреста страниц. Из кожи лез, доказывая, что Волга впадает в Каспийское море. Указ, видите ли, полезен… В нем выражена сущность воспитательной и карательной политики Советского государства. Открыл Америку! До тошноты мусолил, что такое государственная собственность и что нехорошо ее расхищать… — Шадрин в сердцах сплюнул и тверже сжал кулаки. — Как должен презирать себя человек, когда он из простой истины делает академическую окрошку. Кретинизм! Вырождение! Кому нужно это ученое словоблудие? Рабочему? Он диссертаций таких не станет читать под пистолетом. Интеллигенту? Подобный академический блуд он может постигнуть сам. Законодателю? До сих пор он великолепно обходился без этой кастрированной ученой трескотни!