Иван Лазутин - Суд идет

Вспомни, мой милый, те времена, когда мы служили в медсанбате кавалерийского полка. Не ты ли мне говорил, что по лихости и удали в верховой езде, по красоте посадки мне нет равных во всем полку. Помнишь, сам командир полка Егор Иванович Манычев любил посмотреть, как брала я на своем Орлике препятствия. Все чаще и чаще в последнее время я вспоминаю эти мелькнувшие, как солнечные зайчики, дни.

А помнишь, как я поспорила с майором Маловым, что перескачу на своем Орлике через небольшую речушку (я забыла, как зовут эту речушку), и проспорила? Самым смешным в этом комическом эпизоде был ты, который вызвался быть третейским судьей. Орлик взял бы речку (в этом я и сейчас уверена), если бы не сплоховала сама наездница. В двух саженях перед препятствием я испугалась и хотела остановить вытянувшегося в струнку моего верного друга. Но было уже поздно. Я только сбила ему ритм галопа и все испортила. Но поделом мне за это. Зато хорошенько искупалась в апрельской водице. Мне и сейчас смешно и мило до слез вспоминать, как ты, мой тайный поклонник, бросился выручать меня из воды. Если б ты видел себя в эту минуту!.. Ты бы не мог не расхохотаться. С округленными от страха глазами, перемазанный грязью и опутанный водорослями, ты, военврач Струмилин, походил на вынырнувшее со дна маленькой речонки привидение. В тот день я первый раз почувствовала, что ты будешь моим мужем, самым близким другом.

Кто знал тогда, мой дорогой, что двадцать второго июня на рассвете наш полк поднимется по боевой тревоге и через несколько дней попадет в окружение! По-настоящему, на всю жизнь я полюбила тебя уже в окружении, когда увидела в своем Струмилине не только хорошего врача, но и до безрассудства смелого солдата.

Те четыре дня, когда мы еще отдавали последние силы, пытаясь прорваться к своим, остались в моей памяти кошмарным воспоминанием. Каждый, кто был в силах носить оружие, свершил подвиги, достойные высоких почестей героя. Но где они сейчас, наши боевые друзья и товарищи?

Вспомни, как умер командир полка. Словно чувствуя, что день десятого июля будет последним днем в его жизни, он рано утром побрился, начистил сапоги, искупал коня и надел свою парадную бурку. Вечная ему память!.. Он думал, что свои близко и если хорошенько нажать, то можно вывести остатки полка из окружения. Что-то легендарно-сказочное было в его затянутой ремнями остроплечей фигуре, покрытой отороченной мехом буркой. Перед тем как повести полк на прорыв, он объехал эскадроны и старался приободрить уставших, но не упавших духом солдат. Он и мне по-отцовски подмигнул и сказал: «Не робей, Аленка, ужинать будем на родной земле, со своими». Конь под ним плясал. Казалось, что командир нарочно дразнил его и бодрил, пытаясь всем своим уверенно-непобедимым видом внушить подчиненным веру в предстоящую операцию.

Ветер свистел в ушах, когда сквозь пули и осколки мы скакали через воронки и траншеи к соседнему леску. А как красиво взял комполка проволочное заграждение! И это с его-то добрыми пятью пудами веса. Я видела, как склонился он на крутую шею вороного, как провисли поводья, как кто-то, поддерживая в седле своего командира, скакал рядом с ним. Мне кажется, что это был его бывший ординарец, которого он месяц назад разжаловал из сержантов в рядовые за то, что тот опоздал на два часа из увольнения. Уже у самой опушки леса, куда от остатков полка доскакала только треть (остальные легли на этом двухкилометровом переходе), ординарец встал во весь рост на стременах, выгнулся дугой, точно стараясь кого-то обнять, выронил из рук клинок и повалился с коня. Я видела, как волочило его потом по земле. Я скакала сзади, видела, как оборвалось стремя, в котором застряла нога убитого. Но командира все-таки не бросили. Его довезли до того места, куда немцы побоялись заходить. А помнишь, как он умирал? Если б наши художники и поэты хоть в десятой доле смогли передать напряжение и горечь той минуты — зрители и читатели каменно замирали бы у этих полотен, над этими поэмами.

«Вышли?» — спросил он, умирая.

«Вышли, товарищ командир», — сказал ему кто-то.

«Ну и слава богу… Командование полком поручаю командиру эскадрона Чуканову…»

Он даже не знал, что Чуканов остался лежать в ковыльной украинской степи, навек успокоенный немецкой пулей. Последнее, что было сказано умирающим командиром, — это приказ держать соседнюю деревушку и ждать подкрепления от своих.

Тебя тогда ранили в руку. Я обрабатывала и перевязывала рану. Уже тогда ты мне казался таким же родным, какой ты есть для меня сегодня.