Иван Лазутин - Суд идет

Вот Дмитрий берет ее на руки и, как с ребенком, кружится, кружится… А кругом люди, много людей… Лица у всех облиты лунно-фосфорическим светом, они сияют добрыми улыбками. Голос, доносящийся неведомо откуда, поет:

Потом слова растаяли, и все исчезло.

Проснулась Ольга в шестом часу. Марфуша, стоя на коленях в углу, нашептывала молитву и сгибалась в глубоких земных поклонах. Ольга не решалась помешать молитве старухи. Она лежала с закрытыми глазами и, притворившись спящей, ждала, когда та, наконец, встанет и выйдет из комнаты.

Перекрестившись, Марфуша тяжело поднялась с колен. Ольга проводила ее взглядом сквозь прищуренные ресницы. Как только за старухой закрылась дверь, она поспешно встала и начала одеваться. Но не успела Ольга натянуть на плечи шерстяной свитер, в комнату снова вошла Марфуша.

— Сколько времени, бабушка?

— Седьмой час уже, — ответила старушка, не глядя на Ольгу.

— Профессор встал?

— Ты лучше спроси, ложился ли он?

— Как? — В глазах Ольги застыло недоумение и тревога.

— Да вот так. Он и не ложился. Нешто с вами можно, как людям, прожить хотя бы один день спокойно?

— Вчера вечером профессор сказал, что рано утром мы поедем в больницу.

— Протри глаза, воеводы Вологду пропили! — Сердито ворча, старуха взбивала высохшими руками подушку на своей кровати. — Сама-то, поди, выдрыхлась, а его, сердешного, в полночь выгнала из дому.

— Бабушка! — Ольга выронила из зубов шпильку и замерла на месте.

— Так, как ты спишь, голубушка, можно проспать все царство небесное.

— Бабушка!

— Не слыхала даже, как машина во втором часу приходила. Не стал будить, пожалел. Всех жалеет, только самого никто не пожалеет.

Ольга молча надела пальто, накрылась шалью и, виновато простившись с Марфушей, вышла в сад.

На улице чуть брезжило тихое зимнее утро. От крыльца к распахнутой калитке, до половины заметенной снегом, вели крупные следы, которые можно было распознать по невысоким бугристым наносам рядом с каждой полузаметенной ямкой.

Было тихо. Утомленный сад отдыхал от недавней метели, которая всю ночь кружила и корежила молоденькие яблоньки.

Проваливаясь в снегу, Ольга с трудом добралась до калитки и остановилась. Сзади послышался легкий стук. Она повернулась.

На пороге сеней, накрывшись шалью, стояла Марфуша. Потрясая в воздухе сухим морщинистым кулачком и словно кому-то угрожая, она прокричала:

— Куда тебя лихоманка понесла в такой снег в своих чибриках! Ну-ка, надень-ка вот эти! Погода прояснится — назад принесешь, дорогу, поди, теперь знаешь!

В руках Марфуша держала большие мужские валенки.

— Не нужно, бабуся, спасибо! Я так дойду! — Ольга махнула рукой и вышла из сада.

К станции была уже проложена узкая тропинка.

Сразу же, как только Шадрина привезли в клинику, был проведен короткий консилиум врачей. Больше всех говорил шустрый старичок рентгенолог, который, по-молодому изгибаясь и тыча клинышком бороды в смотровое стекло экрана, приспосабливал рентгеноаппарат так, чтобы меньше беспокоить больного. Двое других врачей были моложе. Один из них, мужчина лет сорока, с кудрявыми черными волосами и ярко-пунцовыми губами, всем своим флегматичным и ленивым видом говорил, что ему все равно, как делать операцию — по Шварцу или по Батурлинову. Однако больше он склонялся в сторону метода Шварца.

Третий, очевидно, не так давно закончил институт и выглядел не старше двадцати пяти — тридцати лет. Он внимательно слушал старичка и, во всем с ним соглашаясь, кивал головой и время от времени что-то вставлял по-латыни.

Несколько слов Шадрин понял. В университете он два года занимался латинским языком. Однако восстановить всю цепь беседы не мог. Но проклятая «аневризма», о которой он услышал впервые шесть лет назад, была упомянута несколько раз.

…К ночи больному стало хуже. Дыхание стало затрудненным. Пульс падал. Не помогали кислородные подушки и уколы.

В одиннадцатом часу больной потерял сознание.

К операции готовились лихорадочно. Все — начиная от Ивлиева, который должен был оперировать больного, и кончая хирургическими сестрами — знали, что надежд на успешный исход почти не было. Меньше всего веры было у самого Ивлиева, которому предстояло решать судьбу Шадрина.