Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Надо вставать, но лень поперед родилась; неохота вылезать из нагретой, улежистой постели, да и сон, худо привечавший Ивана, мало-помалу все же сморил, и жалко рушить полузабвение, желанное и маятно выжданное. Со сном у Ивана беда-бединушка: вроде уже сморился и чудится доткнеться до подушки и провалится в забытье; ан нет, прилег, и полезли в голову, цепляясь одна за другую, вязкие думы, и вот уже сна ни в одном глазу. А голова тяжелая, пустая… Запалишь ночник и, напялив дальнозоркие очки, отпахнешь наобум лазаря книжку снотворную — так он величал незатейливое чтиво, потому что умную не осилишь квелым разумом — бессмысленно учитаешь с полстраницы, и сомлевшие глаза сами укроются; засыпаешь с очками на носу и книжкой в руках, да так бы и спать; нет, кинешь на стол очки и книжку, погасишь свет, закроешь глаза… и тут же пчелами зароились думы, а сон улетучился.

Нет, надо заставить себя уснуть, а то придется потом неприкаянно слоняться из угла в угол, высматривать, когда окошки рассветно поголубеют, и плестись в редакцию с опухшими, красными глазами, пепельным лицом и болью в висках. И там с пустой, сонной, будто похмельной головой вымучивать статейки про коровьи надои и бычьи привесы.

Надолго стихая, писк не пропадал совсем, и нужно было что-то делать. А коль шевелиться не хотелось, то Иван поворчал да и укрылся с головой, чтобы не слышать въедливый скулеж. Еще надеялся уснуть, пока сон похаживал близко, пока можно было заманить его в постель… И призабылся вроде… в наплывающих цветных видениях ожили мать, отец, брат Илья, коих поминал перед сном, но тут же почуял, что кто-то назайливо теребит за плечо. Промычал от досады, тяжело обернулся, догадавшись, конечно, кто его ворошит, и увидел в бледном, реющем свете, что возле кровати постаивает испуганная Оксана. В ночной, белой и мешковатой рубахе до пят, прижимая к себе старую куклешку, дочь боязливо таращилась в темный запечный угол, при этом вся дрожала, как сухой осиновый лист на ветру.

— Пап… а пап, кто-то пищит и пищит… — шептала она, задыхаясь, косясь обмершими глазами в запечный куток.

— Я уж думал, ты спишь давно, а ты все шарошишься, полуночница, — прошипел Иван в сердцах. — От тоже наказанье, а!

— Пап, а может, это домовой… домовушечко плачет? — шептала Оксана.

— О, Господи ты мой! — простонал Иван. — Еще не чище! Это же сказки…суеверия… Нет, всё! Больше я тебе сказок на ночь не читаю…. Домовой… Сама ты домовушечко, — смягчился отец. — Ты вот что, девушка, иди-ка спать.

— Ага, спать. Домовушечко плачет, а я буду спать, — Оксана заплакала, шмыгая отсыревшим носом, — Вам дак хорошо вдвоем спать, а мне одной страшно.

— А кукла тебе на что?! Там у тебя и пупс Петруха…

— Пап, а может, это котенок пищит? Может, замерз, в тепло просится.

— Ну, пищит да пищит. Тебе-то какое дело?! Попищит да перестанет. Может… — он хотел добавить: может, крысы шныряют в подполе, но не стал пугать и без того боязливую дочь. — Может, ветер ставнями скрипит… Ветер не ветер, утром разберемся. А сейчас добрые люди давно-о уже спят. И ты иди спи, не маячь тут. А то утром опять с ревом в детский сад поднимать.

— А может, котенок замерзает, — не унималась дочь.

— О-о-о!.. — схватился Иван за голову. — То котенок ей слышится, то поросенок, то домовёнок! Надоело!.. Как ночь, так и начинается нервотрепка… Все понятно с тобой, дорогуша, — не хочешь одна спать. К матери под бок метишь. Большая уже, невеста, а все бы с мамкой спала. Может, тебе еще и титю?.. Ты пошто одна-то боишься спать?! Мне лет шесть было, как тебе сейчас, я один спал на чердаке, на могилки впотьмах ходил, — невольно приврал Иван. — На спор, конечно… И никакой холеры не боялся. А ты боишься спать без матери.

Тут, легка на помине, проснулась и мать.

— Мам, мам!.. — заверещала дочь. — У нас кто-то пищит, плачет. Может, домовушечко?

— Домовушечко?.. — потряхивая сонной головой, переспросила мать.

— Ага. Пищит и пищит.

— Ладно, иди, моя бравая, — мать позвала Оксану, и та привычно нырнула под одеяло, лишь сверкнули из-под белой рубахи крохотные пятки. Умостившись меж отцом и матерью, из глуби умятой подушки высунула любопытный, острый носик.

— Пап, но посмотри, кто это пищит в избе?

— Отец, сходи на кухню, глянь, чего там, — поддержала Ирина дочь.

Иван еще побурчал и, кряхтя, вылез из постели, опустил голые ноги на холодные половицы.

Вхолостую исходив избу, слыша все тот же проклятый писк, Иван сунулся за дверь, оглядел с фонариком и сени, и казенку, и даже ограду с палисадником. Ничего не обнаружив, раздраженный вернулся в избу.