Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

«Тут, значит, такое дело… — братан ей толмачит. — Короче, можно я у вас из шарфа пару ниток выдерну?.. Я, мол, рыбак, мне бы такую нитку на крючок намотать. Мушку замастрячить… на харюзей…»

Но тут, паря, девица аж взвилась:

«Ты, — говорит, — не рыбак, а чудак…»

А братан ей:

«Ишь, какие мы нервные… Ну, ежели хочешь, можем и выпить, посидеть… Но сперва бы ниточку из вашего шарфа…»

Деваха фыркнула: дескать, пошел-ка ты!., козел душной.

Крепко обиделась, бедная… Так вот, в добром шарфе, либо в путнем свитере лучше к братану не ходи, — мигом нитки повы-дергиват…

Слушал я Карнака и тянул свою вялую обиженную думу: да-а, теперь, когда речки поугробили где вырубками в устьях, где сплавом, где пахотой, когда рыба осталось с гулькин нос, это же художником надо быть… народным, чтоб обмануть омуля либо того же хариуса. Это же надо со всякими оттенками, в четыре нитки намотать мушку, потом расчесать гребешком, распустить, да так приглядисто, так вкусно ее сгоношить, что вроде и сам бы клюнул за милу душу… А так и выходит: хоть сам и потчуйся таким гостинцем вместо хариуса.

На Большом Ушканьем острове жил о ту пору мой товарищ — за погодой присматривал, чтоб не шалила, а по весне нерпу промышлял, — был он и добрым знакомцем Карнака, потому мы и дунули на заячьи острова. Перед рыбалкой мы с приятелем до третьих петухов колдовали над мушками, и вышли они, чисто куколки, любо-дорого поглядеть, а того дороже заглотить. Ан нет, не тут-то было.

— Ишь небо-то вызвездило, — прижмет завтра мороз, — упредил Карнак, придя со двора. — Поморозим сопли на льду. А ежели хиуз или сиверко [133] Хиуз, сиверко — студеный ветер; северный ветер. задует, дак и вовсе проберет до костей. Овчинная доха не спасет…

— Ничо-о, дело привышное, — махнул рукой Гаврилыч. — Лишь бы рыба тянула, лишь бы фарт гузном не повернулся.

— Будет тому фарт, кто с бабой перед рыбалкой не грешил, — улыбнулся Карнак. — А ты, Гаврилыч, опять не удержался, ба-ушку к печке прижал…

— Тьфу на тебя, ботало коровье, — привычно и беззлобно сплюнул Гаврилыч и пошел укладываться спать возле печи.

Выехали ни свет ни заря; перебрались с Ушканчиков под самый коренной берег, задолбились в торосах, кинули по жмене бормаша в лунки, и пошли тут мои напарники тягать хариусов — благо, и глубь с локоть — а у меня молчок, хоть ревуш-ком реви. Уж и совал хариусам под самый нос мушку, когда ложился среди замерших ледяных заломов, когда и азартно, до забвения, до сонного беспамятства, разглядывал, как, темнея спинами, бродят взад-вперед степенные хариусы — чудилось, опусти руку в лунку — и хватай их за жабры; потом и бормаша вывалил им с три короба, и мушкой поигрывал и так, и эдак — все впустую, даже и глазом не ведут. Правда, один здоровенный такой, которому я назойливо совал мушку, даже на спину дожил, которому я вслух жадно и моляще шептал: дескать, клюнь, милок, клюнь, чего тебе стоит, а мне радость, — вот этот хариус прищурился, вгляделся в мою мушку, пошамкал беленьким ртом, усмехнулся вроде; мол, поищи дурака в другом озере, — да как саданет мушку своим матерым хвостом, та аж прилипла ко льду, а я с перепугу даже шатнулся от лунки. От варначьё, едрит твою налево!.. — матюгнулся я в сердцах, потому что злая меня охватила досада.

Побранил я варнака, побранил, да и махнул рукой на холодную рыбалку, пошел считать ворон, что слетали с безмолвно чернеющих прибрежных листвяков и, оглашенно каркая, вились над лунками Гаврилыча, где закол о девшие, припорошенные снегом, топорщились хариусы, будя во мне лютую зависть.

Обленившись, перестал я расчищать свою лунку, затянутую снежным куржаком, и лунка подернулась тоненьким ледком. А жилка, замороженная, вся в катышах, торчала кривой проволокой; и не верилось в чудо чудное, что она может вдруг пружинисто натянуться и заиграть над клюнувшим хариусом. Пробегая мимо меня к машине, Карнак сочувственно спросил:

— Ну, как, паря, рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну?

Видимо, я слишком мрачно, обиженно глянул на него, потому что Карнак стал утешать меня:

— Ничо-о, терпи, казак… вернее, рыбак. Терпи… Жди… Жди, жди — рыба должна подойти.

И уметелил. А мне ничего не оставалось, как, одолев гордыню, брести на поклон к Гаврилычу — тот удил неподалеку — и просить его из милости, чтоб показал свою мушку. Гаврилыч, уже подхваченный суетливым, тряским азартом, быстро сунул мушку к самым моим глазам, и не успел я толком разглядеть, как тут же и кинул ее в лунку.