Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Вы были бы сорокалетней женщиной.

— Несчастная Кароль, опять эти ваши сорок лет! Но в глазах того замечательного безумно-богато-симпатичного вам едва исполнится тридцать. Двадцать пять. Двадцать. Он вас любит. И ничто не заставит его отказаться от своей идефикс. Он захочет окольцевать вас, как голубку, чтобы быть уверенным, что вы не улетите от него. И только после этой необходимой процедуры он засомневается в правильности своего поступка. Слишком поздно! Союз скреплен печатью!

— Но я-то не люблю его! — продолжала упираться Кароль.

Уилфрид воспользовался прямым отрезком дороги, чтобы на секунду отпустить руль и воздеть руки к небу:

— Ах, ну вот, вы слишком многого хотите! Если вам нужно журавля в небе, поезжайте в Фатиму, в Лурд [11] Фатима, Лурд — города, известные своими религиозными святынями, знаменитые места паломничества. — (Прим. пер.) !

— Я люблю Норберта.

Он снова вскинул руки, потом, вздохнув, тяжело уронил их на руль:

— Это делает вам честь.

Ночь расстилалась по дороге. На каком сеновале потягивался бесконечно счастливый Фрэнк, инженер-электронщик? Какой дом моделей, а может и чайная, ожидали Валери?

Вспышкой фар «лянча» пронзила какую-то тележку. Ее хозяин — крестьянин, кое-как ковыляя, брел к своим вечерним удовольствиям: к тарелке супа и телевизору, брел к своему ровному, как ладонь, будущему.

Кароль опустила противосолнечный козырек. В зеркальце, на его обратной стороне, она смогла, несмотря на сумрак, разглядеть свое отражение. Вы красивы. Они еще говорят это. О, эта женщина еще красива! Красивая женщина всегда найдет выход. Всегда. Доколе это «всегда» будет длиться, до завтра, до послезавтра, до после-послезавтра? Вы красивы. Да. Но для кого? Для себя? Нет, для кого-то, для какого-то мужчины. Уилфрид прав. В глазах мужчины я могла бы показаться и тридцатилетней. И двадцатипятилетней. И двадцатилетней. Норберт умер. Не надо больше любить Норберта. Если ты будешь его любить, Кароль, именно он и убьет тебя. Прощай, Норберт, я тороплюсь. Сыплется песок в песочных часах. Щелк — перескочила стрелка на приборной доске. Песок, часы. Прощай, Норберт, я спешу. Ты меня задерживаешь. Вы красивы. А ты, ты заставляешь меня плакать, от этого опухают глаза. Тебе теперь хочется, чтобы я оставалась безобразной, а я — красивая.

В маленьком зеркальце потемнело. Уилфрид остановился в деревне.

— Отдохнем здесь, я принесу вам сандвичи и пиво.

Она смотрела, как он идет к кафе. Он ее успокаивал. Он ее защищал. Кароль удивилась, что она вот так думает о другой, еще возможной жизни. Благодаря ему. Без него она увязла бы в отчаянии, как зерно в земле. И это зерно погибло бы без воды.

Она не отрывала от него благодарного взгляда, пока он шел обратно к машине, с пакетом под мышкой. Она была ему признательна за то, что он уступил ей. Пусть уступил из дружеского расположения, жалости, вежливости, внимания к жене своего друга, ей не было до этого никакого дела. По крайней мере, она не была брошена на произвол судьбы.

Уилфрид сел на свое место и передал ей пакет. Двое мальчишек разглядывали их машину.

Опять дорога, узкая, извилистая, ныряющая вверх-вниз. Стрелка спидометра, укорачивая ее, показывает 130, 140, 100. Это бегство, очертя голову, от безликого врага пьянило их, как какое-то, неведомое ранее диковинное вино. Им казалось, что у них больше нет причин ни для того, чтобы бежать, ни для того, чтобы остаться. Они убегали, просто, чтобы бежать. Машина ехала вперед. А они ей повиновались.

Уилфрид снял ногу с педали газа, проглотил сандвич, отхлебнул пива, закурил. И тут же машина вновь набрала прежнюю скорость.

Было уже десять часов вечера. Через час они доедут до нужного места. Уилфрид рассчитывал узнать там, где находятся эти спекулянты сигаретами. А что, если их там не будет? Что, если они в плавании? Что, если они откажутся? Он даже изменился в лице. Кажется, он сделал все от него зависящее. И в тюрьме ему не за что будет корить себя. В камере для обвиняемых он, с полным правом, может кричать: «Да, мы сбежали! Сразу же, как только смогли это сделать! И мы правильно поступили, доказательства…» Он скрипнул зубами. Кароль забеспокоилась:

— Что с вами, Уилфрид? Вы напряжены, как струна.

— Я спорю сам с собой. Вот и все, я спорю с собой.

Он сосредоточил все свои мысли на дороге. В конце ее — надежда. Либо ничего. Ему не хотелось слушать радио. Разве теперь имеет значение, сделают какое-нибудь сообщение или нет. Их ищут, а они убегают. Это — простое правило спортивной игры. А он даже исключил из этой игры арбитров. Ему не нужны судьи. Толпа не любит судей. И он тоже. Уилфрид нажал на газ. Он убегает. Он исчезает.