Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Вы мне об этом не сказали.

— Я боялся.

— А теперь?

— О, теперь я умер от страха.

— Не надо…

И внезапно обхватила его за шею, чтобы поцеловать с какой-то святой яростью, с яростью, которая все изгоняла из нее — и ее воспоминания, и ее боль.

Он не обладал ни уверенностью, ни сноровкой соблазнителя — специалиста по пуговицам, крючкам и молниями. Однако ему удалось расстегнуть платье на спине, прикоснуться горящими руками к обнаженной коже молодой женщины.

— Сейчас, — прошептала она, закрывая свои серые глаза.

Он поднял ее на руки и положил на кровать, на цветы.

Красное платье Пат и рубашка Анри сплелись на ковре раньше них.

Они обнажились, не заметив этого, так близко друг от друга, обнимаясь, переплетаясь, встречаясь губами, они все еще оттягивали то мгновение, когда кружатся тела, стены, головы, звезды.

— Я люблю тебя, Пат.

— Хорошо, Анри! Хорошо…

Они испустили мяукающий стон, и лоб Патрисии, как горячий камень, уперся в глубокую ямку мужского плеча.

Вечер сотворил ночь. Бог сотворил мужчину. И женщину. Лежа под простыней, они больше ничего не говорили — Анри, разбитый счастьем, и Пат, одурманенная наслаждением. Она наклонилась над ним, и по блеску ее зубов он догадался, что Пат улыбается:

— Маленький француз! Дорогой! Мы ужасные!

— Я тебя люблю, Патрисия.

— Нет! Не «я тебя люблю». Я вас люблю!

Она по-прежнему с трудом понимала тонкости обращения на «ты», которое переворачивало всю стройность ее французского языка. Он погладил ее, поцеловал ее грудь под простыней.

— Вы меня не любите, Пат, — сказал он.

— Не спрашивайте меня. Я не знаю.

— А я вас люблю.

— Откуда вы знаете?

С его точки зрения, лучше было целовать это, такое желанное тело, чем объяснять, почему он ее любит. Он не ответил, и Пат затаила дыхание, то дыхание, которое только недавно превращалось в глухое воркование белого голубя.

Она прикурила две сигареты, одну протянула ему.

При свете ночника он рассматривал ее, обнаженную, принадлежащую ему тогда, когда он этого захочет, он физически не мог отвести от нее свой взгляд. Как это просто — любовь: достаточно любить. Просто, как любовь, как «добрый день, Патрисия», потому что уже наступил день, и вы спите, смежив веки, сиреневатые веки, и я вижу вас спящей, и это то же, что заниматься с вами любовью.

Было совсем еще раннее утро, и это был не жаворонок, это белый голубь упал, как ангел, на подоконник. Пат открыла глаза, заметила голубя и протянула к нему руки:

— Иди сюда, маленький голубь, маленький французский голубь.

Голубь посмотрел на нее круглым оценивающим глазом, не узнавая в ней толстенькую Симону. Эта молодая англичанка, слишком раздетая, слишком красивая, показалась ему чрезвычайно подозрительной.

— Вы не спали, Анри.

— Нет.

— А я спала. Я устала, очень устала…

— Вы знаете, вы — любовник леди Чаттерли. Вы правда не спали?

— У меня не было времени.

— Почему?

— Я успею поспать, когда вы будете в Лондоне.

— Я пока еще не там. У нас пятнадцать дней. Пятнадцать ночей.

— Вам это кажется достаточным — две недели?

Она скорчила гримаску.

— Нет… Но мне нужно возвращаться на работу. И ваша жена вернется.

— Конечно. И порядок восстановится.

Он внезапно сжал ее запястье:

— Пат! Я поеду в Лондон. У меня отпуск в сентябре. Я поеду в Лондон.

Эта сказочная затея захватила его. Он впервые поедет за границу и поедет для того, чтобы встретиться с ней. Пат помрачнела:

— Не надо, Анри.

Он насупился.

— С вами никогда ничего не надо. Не надо вас любить, не надо приезжать в Лондон, не надо…

Она закрыла ему рот рукой, чтобы помешать перечислить все, что «не надо».

— В сентябре и октябре я еду на презентацию платьев по Англии и Ирландии. Вы не можете. Будьте милым. Я же здесь.

Морщинка разочарования состарила лицо Анри. Он никогда больше не увидит ее. Хотя он знал это с первого дня, но тогда между ними не было этой сверкающей звезды, этого мира, раскрытого, как плод.

— Я здесь, Анри. Рядом с вами.

Она сжала его голову, он укусил ее за губу и изо всех сил прижался к ней. Они обнялись с такой страстью, что белый голубь, испуганный, улетел.

Мамаша Пампин, встречавшая его с мордой разъяренного боксера с тех пор, как он осмелился заявить, что «он ее в гробу видал» (и пообещавшая себе пожаловаться хозяину, чтобы расквитаться с ним), швырнула ему письмо Симоны, которое он, не читая, сунул в карман.

Как можно скорее он поднялся в свою квартиру с бисквитами, лимоном, литровым пакетом молока и пачкой чая.