Роберт Джоунз - Сила притяжения

— Как она может скучать, когда ей у меня было так плохо? У тебя-то она, по крайней мере, живет нормальной жизнью.

— Она же любит тебя. Привыкла к тебе.

Та жизнь показалась Эммету совсем далекой. Судя по снимку, собака похудела фунтов на десять с тех пор, как Эммет попал сюда. Теперь она такая же худая, как он. «Она становится легче», — с гордостью подумал Эммет, а брату сказал:

— Нет, обратной дороги нет.

— Однажды тебе придется вернуться. Так не может бесконечно продолжаться.

— Не может. — Эммет обхватил себя руками, словно кутаясь в стены, как в одеяла. Он бы никому, даже собственному брату не признался, что в глубине души считает больницу лучшим местом из всех, где когда-либо жил. Эммет легко мог представить себе, что живет здесь вечно, полностью отдавшись рутинному распорядку. Он мог бы десятилетиями находиться в этих стенах. Он чувствовал себя здесь, как в подземном бомбоубежище, когда рассматривал свой настоящий дом в телескоп. Когда он под особым углом смотрел в больничное окно, то решетки чем-то походили на сетку, начерченную на линзах телескопа в бункере.

— Тебя выселили из квартиры, — сказал Джонатан. — Я пытался их остановить, но не смог. Кажется, домовладелец тебя ненавидит.

— Хорошо, — отозвался Эммет. Он еле сдержал невольную улыбку, вот-вот готовую озарить его бесстрастное лицо. «Тем более, значит, другого места, кроме этого, нет, — с удовольствием подумал он. Эммет постарался, чтобы его взгляд заволокло дымкой — пусть брат поверит, что Эммет переживает насчет квартиры. Однако сам он чувствовал облегчение, представляя себе квартиру пустой или, может, уже заполненной чужими вещами. — Все равно, это мертвое место», — вздохнул он про себя, надеясь, что все проблемы наконец, отступили.

— Не беспокойся. Вы с собакой можете жить у меня, пока не найдешь новое жилье. — Джонатан закурил и задумчиво подержал в пальцах дымящуюся спичку.

Эммет снял с полки красный глиняный сосуд. Одна сторона высотой дюйма три, другая на дюйм ниже — так криво обычно лепят дети.

— Смотри.

— Вот это мастер! — сказал Джонатан, стряхивая пепел.

— Он мой друг, — буркнул Эммет, вспомнив мальчика, который сидел за гончарным кругом.

— Прости.

Эммет знал, кто какую фигурку сделал. Он ни за что не сказал бы Джонатану, что глянцевая оранжевая собака — его собственное творение. Даже Луиза с Эмили не знали, что Эммет в последнее время зачастил в комнату творчества. Он ходил туда по утрам, когда все еще спали.

«Зачем он пришел?» — подумал Эммет, наблюдая за братом, который то так, то эдак скрещивал ноги. Джонатан перебирал глиняных животных и притворялся, что его интересует их дизайн. Он глубоко вдыхал дым сигареты, наполняя легкие до отказа, потом выпускал его короткими громкими выдохами, словно желая заполнить этими звуками тишину.

За долгую жизнь Эммет научился толковать жесты и молчание брата. Он знал: брат всегда помогал ему с условием, что Эммет не будет пытаться проникнуть в его жизнь, ту жизнь, которую Джонатан прятал глубоко в себе. Эммет часто удивлялся, как прочно они связаны друг с другом, а ведь связь эта основывалась на невысказанном. Но все же, когда они оказывались рядом, Эммету казалось, что он очутился в поле чужой энергии. Словно два магнита притягиваются друг к другу, не оставляя между собой ни миллиметра пространства. В детстве Эммет часто требовал от брата того, что никогда не попросил бы у друга. Джонатан не жаловался. И хотя Эммет знал, что брат готов ради него поехать хоть в африканские дебри, все равно чувствовал неудовлетворенность после каждой их встречи.

Присутствие Джонатана уверяло Эммета: «Мы оба там были». Всю жизнь они постоянно возвращались друг к другу. Они сделали общее прошлое чем-то осязаемым, как живое тело. И тем не менее прошлое ускользало от Эммета, как дым, пойманный в сеть. Его очень рано стало пугать молчание брата; казалось, заговорив, тот мог вызвать катастрофу, что сокрушит все, чем они оба стали.

«Но я и так уже ничто, — подумал Эммет, — куда уж дальше».

Ему хотелось спросить, что Джонатан помнит. Не для того, чтобы анализировать прошлое, Эммету лишь хотелось точно знать, как все было. Сначала четверо, потом трое, теперь только двое: скоро свидетелей не останется. Семейная амнезия заставляла его думать, что почти все воспоминания он выдумал сам. Эммет ощущал себя бесформенным, словно каким-то чудом подпрыгнул и с тех пор висит в воздухе без всякой опоры.