Странности любви

Полине с Аней достались места в хвосте последнего автобуса. "Что ж, у нас — демократия, — вздохнула Аня, с сожалением проводив взглядом Игоря Павловича, ехавшего в головном "Икарусе". И наконец-то задала единственный интересовавший ее вопрос: — Он женат?"

Полина пожала плечами: столько лет работает в институте, а с военруком ни разу не встречалась. Впрочем, военная кафедра — не только другой корпус, но словно другое государство…

Наконец кавалькада "Икарусов", украшенных табличками "Осторожно — дети!", приседая на неровностях дороги, поплыла мимо пап и мам, бабушек и дедушек, оставляя позади надежную защиту любящих сердец, привычный уют столичного быта. Из переулка вырулила черная "Волга" с институтским начальством, втиснулась между "Икарусами" и головной машиной ГАИ, украшенной васильковой мигалкой.

Побежали назад дома, переулки, скверы. Обходя монументально вписанную в нервный ритм движения колонну автобусов, сновали юркие легковушки, весело разгоняя нарушающих правила уличного движения пешеходов.

Полина смотрела в окно. О чем думала? О Володе, Дашке, покинутом доме?..

Проехали бассейн "Москва".

— Вы с дочкой здесь плаваете? — спросила Полину Аня.

— Что?

— У вас ведь сюда абонемент? Вы рассказывали…

Полина рассеянно кивнула.

— А ведь его засыпать будут. Храм Христа Спасителя собираются восстанавливать. Слыхали, наверно? Ребята говорили — больше тысячи подписей по институту собрали. Вы тоже подписались, Полина Васильевна?

— Подписалась.

— А я нет. Я как считаю — разве такой храм можно восстановить? Пусть уж остается этот общественный туалет — тоже памятник. Нашему варварству. Подумать только — яма вместо храма!..

Полина промолчала: не хотелось разговаривать.

— А может, мы это специально? — не унималась Анечка. — Рушим, а потом то же самое восстанавливаем. Храмы, веру, экономику… Чтобы поддержать всеобщую занятость. Короче, безработица нам не грозит, как думаете, Полина Васильевна?

— Смотря что считать безработицей, — с неожиданным раздражением ответила Полина.

— Нами изначально правит порочная идея разрушения, "до основанья, а затем"… Не затем — зачем? Ведь все, все уничтожили, испоганили — по всей стране запах сортира… не держава, а общественный туалет, — брезгливо поморщилась Анечка. — Неужели и правда — страна дураков? Помните: "Наша бедность — от нашей глупости, а глупость — от бедности". Еще в девятнадцатом веке сказано, помните?

— Они есть: культура, знания. А где они? Мы-то с вами знаем, за что дипломы даем, верно? "Как нас учили"… Помните притчу, которую рассказывал Игорь Павлович? "Можно ли считать себя культурным человеком, если…"

— Все причину ищем: кто виноват? Да сами мы, сами виноваты! Наше бескультурье, безграмотность.

— Верно! — согласилась Полина. — Хватит искать виновных! Надо строить заново…

За разговором не заметили, как началась загородная дорога. Сплошная радость — холмы, перелески. И поля, поля за ними. Бабочки, стрекозы, птицы поют. Как летом, хотя — сентябрь, осень на носу. Не за горами, надо думать, и поворот к совхозу "Вперед".

Вспомнила: у них с Володей все произошло на картошке. Сколько же лет тому? Если Дашке пятнадцатый… Господи, целая вечность! А кажется, все рядом, будто в соседней комнате. Вроде только вчера принимала поздравления с семнадцатилетием и поступлением в Московский пединститут. Мать со слезами провожала в столицу. Запихивая в сумку банки с вареньем, компотами, домашними солениями, наставляла: "Будешь жить у тети Кати, ей на шею не садись! Продукты покупай сама, готовь — в столовых быстро желудок попортишь… Тетку слушай — она у нас умница. И вообще единственная родная душа в Москве…" — "Почему единственная?" — обиженно напомнила Полина. Ее друг детства, два года назад покинувший их степной городок, уже учился в московском вузе. Ради него Полина и рвалась в столицу. Ради него…

Друг детства… Думала, на всю жизнь, а оказалось — случайный знакомый Володя. Мечтала об одном, вышла замуж за другого. Потому что первому оказалась не нужна. Он предал, а Володя всегда и везде был рядом. И в ту ужасную ночь, на картошке, когда думала, что все. Когда жизнь стала безразлична…

Володя казался сильным, уверенным в себе, но лишь среди словарей, текстов на фарси, немецком, древнеанглийском. А в повседневном быту — потерянный и беспомощный, словно большой ребенок. Долго не мог найти достойное применение своим талантам — метался, менял работу. Все было: периоды отчаяния, неверие в собственные силы, запойная, беспросветная тоска и безденежье, бессонные ночи… А потом — ее, Полины, зачеты и экзамены. Дашкина болезнь, парализующий сознание страх за дочку… В постоянной тревоге за нее и за Володю — вдруг не выдержит, сломается? — прошла почти половина их совместной жизни.