Торгни Линдгрен - Вирсавия

И Вирсавия восхищалась им и восхваляла одежды, которые он носил, и исполненные достоинства движения, в которых он упражнялся наедине с нею, и загадочные древние слова, которые он вполголоса повторял, запечатлевая их в памяти; он был и горделив, и по-детски трогателен, она давала ему советы и указания, дабы облик его стал еще величественнее и умилительнее, и думала: Соломон.

И она помогала Давиду творить суд — он наказывал, она щадила. Многие годы люди, искавшие у Давида помощи, или милости, или справедливости, большею частью получали отказ, хелефеи и фелефеи прогоняли их от ворот, теперь же царь вновь открыл свой дом никогда не сякнущему потоку обманутых и обманщиков, голодных вдов и сирот, женщин, пораженных чарами, поссорившихся торговцев, обесчещенных дев с их плачущими матерями, ограбленных скотоводов и беспричинно покинутых жен. Вирсавия находила большое удовольствие в правосудии, она легко усвоила древний закон, который нередко становился древним как бы в тот самый миг, когда царь его устанавливал. Давид сидел на скамье из кожаных ремней, той самой, которую в молодости привез из Секелага, она была любимым местом царя, Вирсавия сидела на подушках обок него и чуть позади, так что могла наклониться и нашептать ему на ухо.

Обвинителей, и ищущих милосердия, и постигнутых несправедливостью царь принимал в предполуденные часы. Однажды он вздохнул:

Ах, несчетный мой народ!

Нет, возразила Вирсавия. Не несчетный. Только несчитанный.

Таково было начало большой переписи населения.

О писец, миррою, алоем и касией благоухают мои одежды, царицей стою я одесную его.

Если будет еще Авессалом среди живых в Гессуре, когда царь умрет, он возвратится сюда и будет помазан как тот, кто. Пусть же длится старость царя еще один человеческий возраст, пусть Господь дарует ему старость вечную.

Сын мой Соломон овладел искусством письма. Он теперь сам себе писец. Что он пишет, я не знаю. У него задумчивая улыбка. Он мой сын и тем отличается от всех других людей, это единственное его отличие от них.

Когда я заглядываю в сердце мое, я обнаруживаю, что совсем ничего не знаю о Соломоне. И мне кажется, никто и никогда не будет знать его по-настоящему. Он почти всегда рядом со мною, но я не знаю его. Он ждет своего часа. И поступает весьма умно. Лишь одно это знаю я о сыне моем Соломоне: он умен весьма таинственным образом. Сейчас ему пятнадцать лет.

Царь, отец его, подарил ему меч. На этом мече он серебряным ножичком отбивает такт, когда Шевания играет. Ни для чего другого он не желает использовать этот меч.

Шевании, отроку, теперь тридцать лет.

Соломон — тот, кто придет. И он знает об этом. Но вслух это никогда не произносили. Даже здесь не произносили. Такое нельзя говорить вслух. Произнесший это вслух через само произнесение лишится права быть тем, кто придет.

Авессалом часто говорил так о себе.

Авессалом. Он есть, и его нет. Он ждет своего часа в Гессуре. Надо бы выманить его оттуда. Пока он вдали отсюда, он слишком живо присутствует в мыслях царя.

Даже Нафан, и Мемфивосфей, и Иоав считают, что следует ему возвратиться сюда. Но царь говорит: я не могу принять в моем доме братоубийцу.

Кто способен уговорить его принять Авессалома?

Иоав.

Я, Вирсавия, не могу ходатайствовать перед царем за Авессалома, он сразу меня разгадает. Он знает, что я постоянно думаю о Соломоне. Он может прочесть это имя на лице моем.

Иногда я думаю: мой любимый сынок Давид. Сама не знаю почему.

Мой сын Соломон грузен и тучен. Он любит сладкое вино и смоквы. Такая пища дает плодовитость, спокойствие и тук.

Лишь бы Авессалом возвратился в Иерусалим — здесь он сам навлечет на себя погибель. Он преисполнен святости. Но святость его не божественна и не благочестива. Такая святость как огонь пожирающий и уничтожающий.

Так говорил Нафан. Мы оба так говорили. Нафан сказал: да, сказанное тобою об Авессаломе и святости есть чистая правда.

Иоав и войско давно уже не воюют. Непостижим для них этот мир, который их постиг. Не дело для храбрых охранять мирные границы. Они говорят: так, может быть, Авессалом?!

Я предложу кое-что Иоаву. Пусть Иоав говорит с царем.

Иногда я думаю: может ли кто-нибудь прийти после Давида?

Давид подарил Господу город, где можно Ему жить, Иерусалим. Прежде Господь был гоним ветром и бездомен. Слышишь, писец: я и это теперь знаю!

Да, прежде Господь даже не имел пристанища в собственном Его творении, было у Него два образа, каковые Он принимал поочередно.