Торгни Линдгрен - Вирсавия

И есть у нее еще одно имя: Наэма, что значит «миловидная».

Великому и истинному богу должно иметь естество.

Скорее всего, она бесплодна. Или, может быть, я просто не умел войти в нее достаточно глубоко.

Она часто напевает песенку о горлице, которую пожрал ворон.

Я ею владею. Она принадлежит мне.

Но ведь обыкновенно я вхожу очень глубоко.

Бог, у которого нет ни женского, ни мужского естества, — это бессильный бог, он не более чем бесприютный дух пустыни.

Мне нравится щекотать ее ляжки с внутренней стороны.

И пахнет она между ног как шмелиная норка, я бы мог отдать за нее мою жизнь.

В полдень, когда позвали его к царю, он наконец встал, и был он тяжел, и медлителен, и скован внутренним холодом, вся плоть его болела от нетерпения и неизвестности.

Царь Давид велел накрыть стол во внутренней горнице: голуби, перепела, жареные молочные ягнята, хлеб, который слуги согрели в своих ладонях, вареная форель, печеная саранча-хагава, виноград, смоквы, финики. И вино, золотистое и красное, подслащенное и терпкое.

Они не говорят друг с другом, просто восходят на ложа у стола. Сначала Давид, потом Урия, и виночерпий наполняет их чаши вином, сперва терпким золотистым, и они пьют, почти с упрямством, как будто питие — искусство трудное и утомительное. И Давид угощает Урию голубем, которого тот грызет зубами, сначала они едят птицу, потом ягненка, потом хлеб и рыбу, а после этого плоды и, наконец, саранчу, плоды и саранчу они запивают сладким вином, осушают чашу за чашей, и все это в полном молчании, оба не смеют произнести ни единого слова, ибо каждый из них может нечаянно обронить имя Вирсавии, и они оба словно одержимы жаждою и голодом.

Чувствуя, что лицо начинает неметь от вина и делается неподвижным, Урия мнет его правой, свободной рукою, пытается оживить, ощупывает пальцами рубцы, и складки, и узлы, и Давид тогда поступает так же — слугам со стороны кажется, как будто эти двое мужчин хотят удостовериться, что их лица еще на своем месте, как будто страшно им, что черты их расплывутся и уничтожатся.

Потом Давид расстегивает сандалии, распускает ремешки, берет сандалии за пятки и бросает слугам. Урия поступает так же.

Вслед за тем Давид нетвердо, но все же повелительно указывает на оружие Урии, на щит у левого его локтя, на копье, которое он положил за спиною, на меч, который еще висит у бедра. И Урия расстегивает пояс и отдает меч слугам, отдает им копье и щит и, хотя взор его затуманен, спокойно смотрит, как они уносят прочь его оружие, один несет копье, другой — щит, третий — меч, теперь он безоружен.

Когда входят танцовщицы, оба, и Давид, и Урия, уже почти спят, лишь недолгое время они еще кое-как умудряются поддерживать отяжелевшие головы. Оба до крайности напрягают силы, но ни один по-настоящему не видит танцовщиц, они видят только их движения, а не тела, и скоро чаши выпадают у них из рук, и они засыпают, сначала Урия, потом Давид, и слуги выносят объедки, а виночерпий отсылает танцовщиц в женский дом и укрывает Давида одеялом, верблюжьим одеялом, по которому рассыпаны звезды.

Просыпаются они, когда в горнице совсем темно, быть может, уже настала ночь, первым просыпается Давид. Минуту-другую он лежит и до боли в глазах всматривается во мрак, потом отбрасывает одеяло и садится, влажный вечерний воздух вливается в окно над его головою, и он зовет слуг, велит принести масляный светильник и жаровню.

Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.

И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.

Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой. Теперь, когда каждое слово, каждый звук и слог требуют неменьших усилий, чем восхожденье на могучую стену, — теперь они наконец будут высказаны.

Зачем ты призвал меня сюда? — вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.

У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.

Поручение?

Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.

Господин мой царь, я недостоин.

Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.