Торгни Линдгрен - Вирсавия

Жизнь есть непрестанная погоня за Богом, сказал он ей, нет, кроме Бога, иной добычи, имеющей цену и значение.

Я получила его от отца моего, когда родилась, сказала Вирсавия, он всегда стоял у моей постели.

И она прижала бога к груди своей, будто он нуждался в тепле и защите, будто не мог быть без помощи ее и любви.

А Давид невольно засмеялся, увидев это — женщину и бога, их беззащитность и слабость, их трогательное, и смятенное, и несмысленное цепляние друг за друга.

Они стояли наверху, там, где кончалась лестница, стражи, которые сопроводили Вирсавию, ждали на верхней ступеньке.

Бог не дозволяет воссоздать Себя рукою человеческой, сказал царь, и смех по-прежнему дрожал в его горле. Бога нельзя запечатлеть в куске дерева.

Мне он нравится, просто сказала Вирсавия. Для меня он бог вполне подходящий.

Бедная женщина, сказал Давид. Ты не ведаешь, о чем говоришь.

Я никогда почти им не пользуюсь, оправдывалась Вирсавия. Но я привыкла, что он всегда стоит у моей постели.

Ну что же, сказал Давид, он не способен ни повредить тебе, ни помочь. У него нет мужского естества.

А зачем ему мужское естество? — сказала Вирсавия. Божественная сила у него внутри.

И пришлось царю Давиду наставить ее.

Человек — подобие Божие. Бог — Он как муж. Без плодовитости и Бог, и человек были бы обречены гибели. Мужским естеством побеждается смерть. Мужским естеством оживляется мертвая природа. Оно как жезл, от удара коего жизнь течет из бездушной скалы. Без него мироздание вновь впало бы в хаос, который был до Творения.

Когда отец подарил мне его, виновато сказала Вирсавия, у него было мужское естество. Большое, могучее, оно доставало ему до подбородка. Оно было просто слишком велико. Под его тяжестью бог все время падал. Если бы его не подпирали веточкой, он так бы и лежал вниз лицом.

Да, сказал Давид. Бывают и такие мужи.

Поэтому, продолжала Вирсавия, поэтому однажды вечером, когда отец спал, я взяла у него нож и отрезала это ужасное естество. А то место с помощью глиняного черепка сделала ровным и гладким. С тех пор он всегда легко стоял на своих ногах.

Но такого царь Давид стерпеть никак не мог.

Святотатство! — вскричал он. Неужели ты, женщина, не понимаешь, что осквернила его! Отрезала его силу! Лишила его священного орудия! Оскопила собственного твоего Бога!

Я уже не помню в точности, защищалась Вирсавия. Наверное, у меня не было намерения отрезать ему все. Просто нож в моей руке неловко соскользнул.

Святыню никогда нельзя сокрушать! — произнес царь. Святыню никогда нельзя обрезать ни на ноготь! И даже делать гладкой с помощью глиняного черепка нельзя!

Но ведь это всего лишь кумир, вырезанный из дерева смоковницы, сказала Вирсавия.

И все же, сказал царь.

Если бы у него было естество, я бы не могла принести его в твой дом. Ты бы велел сжечь его и закопать его пепел в долине сыновей Еннома.

Тут царь Давид вновь успокоился.

Да, сказал он. Да, это правда. Настоящих идолов в моем доме быть не должно, моему дому надлежит быть чистым и праведным, мой дом — обитель правды, в моем доме всем идолам и кумирам из смоковницы должно лишиться своей силы, и не будет у тебя других богов рядом со мною.

Вирсавию поселили не в женском доме. И встречаться вечером с другими женщинами у колодезя Давидова она больше не будет.

Нет, она будет жить в одном из покоев позади царской горницы, в том, что был оставлен про запас, для какого-нибудь неожиданного и почтенного, если не сказать святого дела; прежде там хранились музыкальные инструменты. Располагался этот покой подле комнаты Мемфивосфея, той самой, куда обыкновенно относили Мемфивосфея после царских трапез.

Почти каждый вечер слугам вправду приходилось относить его туда, потому что царь Давид полагал своим долгом потчевать его так, что он вовсе не мог передвигаться на своих уродливых ногах, большею частью он даже и ползти не мог, спящего относили его в эту комнату, где не было ничего, кроме широкой, обтянутой кожей кровати. А вокруг кровати был устроен желоб, где собирались его ночные телесные отправления.

Мемфивосфей был сыном Ионафана, сына царя Саула. Царь Давид и Ионафан были близкими друзьями, дружество их было горячим почти до боли, ибо одному из них предстояло наследовать Саулу, помазаннику Божию, и они не знали точно, которому именно, оба опасались, что, быть может, придется одному из них убить другого, а ничего нет труднее, чем убить любимого друга. Вот почему Давид почувствовал огромное облегчение, когда и Саул, и Ионафан пали на горе Гелвуе от руки филистимлян, и повелел он, чтобы скорбел народ до месяца афанима и чтобы все, мужчины и женщины, каждый вечер пели плачевную песнь по Ионафане: