Адам Ведеманн - Где собака зарыта

— Вы хотели сдать пальто? — послышался за ее спиной чей-то заспанный голос.

— Я… я… в туалет, — пробормотала пани Эльжбета и спустя несколько секунд уже сидела, недосягаемая, запершись в кабинке, а маленький никелированный замочек защищал ее от остального мира, которому лучше всего было бы сгинуть в эту самую секунду во вспышке какого-нибудь космического катаклизма.

«О боже, какой стыд, — сказала себе пани Эльжбета; одновременно до нее доходило осознание кошмарной несовместимости этих слов с размерами самоунижения, в которое она скатилась. — Как я могла совершить нечто столь низкое», — задумалась она и постепенно пришла к выводу, что вовсе не погода была тому виной и не усталость от долгой дороги, не общая раздраженность и даже не пани Дарья, а что причины этого поступка следует искать среди ее собственных, долго и тщательно шлифовавшихся принципов общения с людьми, которые на поверку оказались несовершенными, т. е. негодными; мысли проносились в ее голове, точно тяжелые артснаряды, и вскоре мировоззрение пани Эльжбеты зияло тысячью дыр, как старое проржавевшее решето, выброшенное из дома на свалку. «Человеку кажется, — думала она, — что у жизни есть некая цель, что некая нереальная, но все-таки дающая свет лампа одни дороги человеку освещает, другие прячет в тень, что все обстоит именно так, как и должно быть, и что потом наступает момент, когда человек приходит туда, куда ему и предстояло дойти, и тогда он собственными глазами видит ту самую цель, и…» (пани Эльжбета непроизвольно начала разглядывать нутро кабинки. Кабинка была чистая, блестящая, розово-серебристая, а журчанье воды в бачке лишь подчеркивало царившую в ней мертвую тишину. Лихорадочные мысли пани Эльжбеты рассеялись, и вскоре до нее дошло, что взор ее — созерцателен. Ею овладело неведомое доселе спокойствие, и она радостно растворилась в нем, познав, что такое вечность, во всяком случае — что никакая другая вечность ей больше не нужна и что весь мир, в сущности, исчез, вернее так: сосредоточился в скупом отблеске холодного света на металлической ручке).

Господь Бог чуток помялся перед входом в дамский туалет, ведь все-таки кто-то оттуда взывал к Нему, причем голосом, полным отчаяния. «А может, мне войти туда», — предложил Сатана, после чего Господь Бог смерил его строгим взглядом и вошел Сам. Вид пани Эльжбеты, чудесным образом свободный от суеты мира сего, вид просто счастливой женщины, привел Его в восхищение. Давно уже не было у Господа Бога случая видеть такой одухотворенной особы. Сейчас или никогда, подумал Он и решил предстать лично.

Мгновение спустя очам пани Эльжбеты явился мужчина средних лет, интересный, однако напрочь лишенный сексуальной привлекательности.

— Эльжбета, через тебя я хочу сделать заявление, — сказал Он торжественно и замолк. Внезапно Он почувствовал на себе ясный, внимательный и абсолютно трезвый взгляд пани Эльжбеты. Не помогли ни очки, ни старательно подстриженные усики, ни прекрасно скроенный костюм, все зря. Пани Эльжбета видела Его насквозь, во всей Его голой, с позволения сказать, божественности, она смотрела на Него без тени страха, скорее с неким благожелательным интересом.

— Вы хотели сделать какое-то заявление, — деловито напомнила она.

— Собственно, не столько заявление, сколько спросить, — сказал Господь Бог. — Как же так получается, что люди предпочитают в наше время слушать Святую мессу, совсем не заходя в костел? Костел почти пустой, а они толпятся снаружи, на улице, целыми семьями и вместо того, чтобы стоять на коленях, либо сидят на корточках, либо отвешивают поклоны. Я было испугался, что они таким образом хотят выказать пренебрежение, но, заглянув в их сердца, ничего подобного там не нашел.

— Думаю, — сказала пани Эльжбета, — что эта проблема не подвластна простой категоризации. Порой, быть может, на самом деле имеет место пренебрежение, но я бы назвала это своеобразной демонстрацией непричастности ко всему тому, что происходит там внутри. И это при принципиально положительном отношении к богослужению как культурному явлению. Люди идут на богослужение из соображений приличия, часто также из уважения к идеям Господа, но сам обряд, контакт со сверхъестественным миром, мне представляется чем-то непристойным. В костеле им не по себе, у них нет потребности совершенствоваться, стать другими, преодолеть границы того времени и того пространства, в которых они помещают свои устремления и воспитывают детей. Поэтому они участвуют в богослужении, но пассивно, оправдываясь, что, мол, предпочитают пение птиц воплям органиста или что должны время от времени посматривать, не угнали ли их машину, и это — их персональный вспомогательный ритуал, сделавший их участие в мессе скорее символическим, чем реальным, освободивший их от обязанности чувствовать себя ответственными за Бога, за ксендза, за все метафизические конфигурации мира. Это позволяет им сохранить уверенность в себе. Сюда еще добавляется опасение оказаться в смешном положении, если случайно окажется, что Бога нет…