Торгни Линдгрен: Легенды

— Похоже, прошла, а мы и не заметили.

Она уезжала той же весной, на другой день после Троицы, один сосед брал ее с собой до Острэска.

В тот день Сигнар проснулся и попросил:

— Мы можем еще полежать, пока не рассвело.

— Светлее, чем теперь, не будет, — сказала Рут.

— Еще темная ночь, — настаивал он.

— Солнце стоит на четыре фута над Змеиной горой, — сказала она.

— Я никакого солнца не вижу.

— Значит, ты ослеп за ночь, — сказала Рут.

— Да, — согласился Сигнар. — Ослеп. Только этого не хватало.

Слепой, он не мог обойтись без нее, Рут была вынуждена остаться дома и быть светом его очей.

Она сидела с ним и читала ему «Рассказ о страстях Христовых» (выдержки из писаний евангелистов) и умащивала глазницы ворванью и скипидаром.

И все время твердила ему: «Ты снова будешь видеть». Пророчила слепцу прозрение.

— В свой срок человек теряет все, — отвечал он. — Что уж говорить о зрении.

А дрозд добавлял: «Какого черта!»

В Америке молодая женщина босиком дошла от берега одного океана до другого, на плечах она тащила ягненка, до нее никто до такого не додумывался, теперь она прославилась на весь мир.

Известно, что зрение иногда возвращается, и Рут не оставила надежду полностью, когда он прозреет, она уедет, она связала себе красно-белую полосатую кофту и читала книгу по географии.

Салака, дети двоюродных братьев, фарфоровый завод, вдовцы, Америка и босиком от океана до океана.

Как-то в начале октября Рут стояла у окна и увидела оленя, покрывшего олениху на картофельном поле в двадцати шагах от дома; почему-то она смутилась и закричала: «Боже, какой ужас!»

Сигнар встрепенулся, мигом оказался рядом. А потом сказал:

— Да это ж просто олень топчет олениху.

И Рут сказала:

— Вот ты и видишь опять.

— Да, — ответил Сигнар. — Создатель невзначай вернул мне зрение.

Но теперь уж было предзимье, она решила подождать с отъездом до весны, это весной манит чудо отъезда, к тому же хоть Сигнар и выглядел как в лучшие, молодые годы, ему на первых порах требовалась подмога: прозреть так, в одночасье, ничуть не легче, чем разом ослепнуть.

— Уеду в мае, — сказала она Сигнару. — В начале мая.

И Сигнар понял, что она неминуемо уедет, весной он потеряет Рут, а больше у него никого не было.

Вечерами и ночами Рут слышала, как он истово молится, заклинает избавить его от одиночества и на пороге смерти умоляет ее поторопиться. Он читал Евангелия, вразбивку и подряд, толковал о Гефсимании, каково человеку быть преданным Богом и людьми.

Есть он не хотел, через день проглатывал полтарелки каши, а пил только воду.

Он был безутешен, да Рут и не пыталась его успокаивать, даже мысленно ни разу не посочувствовала отцу — так кривить душой она не могла.

После Рождества он опять слег. И потерял дар речи; даже когда она спрашивала: «Не хочешь еще каши?»— он не отвечал.

На первой неделе поста у него открылись раны на ладонях, маленькие, не больше монетки, Рут смазала их смолой, но они не затягивались.

В третье воскресенье поста такими же ранами сплошь покрылись ноги.

Потом, на Благовещенье, левый бок прорезала длинная глубокая рана.

На Пасху из ран на лбу, ушах, шее стала сочиться кровь, вся голова походила на изгрызенный каравай.

И Рут позвала доктора, но тот ничем не мог помочь. Сигнар умер на второй день Светлой седмицы.

Рут занялась похоронами, но не стала делать поминки, преет и две кузины Сигнара зашли к ней после погребения, они пили кофе, и преет сказал:

«Одиночество — тяжкий крест, такую безмерную и тягостную свободу не снесешь».

Рут промолчала, она смотрела на дрозда, который тоже не открывал клюва с тех самых пор, как Сигнар слег и онемел.

Потом она распродала с аукциона движимое имущество, ушло все хоть немного ценное, и выручила восемьдесят восемь крон.

Последнюю ночь перед отъездом, перед тем как ей наконец-то пуститься в путь, Рут провела на соломенном тюфяке на полу в кухне, она почти не спала, грезила. Харнесанд, и Гавле, и стокгольмский фарфоровый завод, и вдовцы, и босиком от побережья к побережью.

Проснулась она от солнечного света, это было седьмое мая, и от вопля дрозда: «Какого черта!»

Она открыла клетку, схватила птицу, свернула ей шею и кинула в выгребную яму. Потом Рут надела пальто, взяла в левую руку чемодан, она была левшой — фамильная черта, — и вышла на лестницу.

Рут шагнула на первую ступеньку, и вдруг у нее ужасно заболел мизинец на левой руке.