Джеймс Олдридж - Сын земли чужой - Пленённый чужой страной, Большая игра

Ее слова почему-то его раздосадовали, не потому ли, что втайне он сознавал их справедливость? Руперт поразился проницательности Нины, ведь она жила в совершенно другой среде. Она продолжала его расспрашивать: как они встретились с Джо, богатые ли они люди и как чувствуют себя богачи в стране, где столько бедных? Он не стал разрушать ее иллюзий, но удивился, когда она вдруг заметила:

— И у нас тоже можно быть богатым. Можно, например, иметь свой дом, нельзя только наживать деньги на деньгах, то есть пускать свои деньги в оборот.

Ему было покойно лежать в темноте и откровенничать о своей жизни, как принято только в России. Время от времени Руперт выходил наружу, чтобы взглянуть на черное небо и проверить, не кончился ли дождь, но каждый раз, когда он возвращался и снова устраивался рядом с Ниной, он чувствовал, что просто старается уйти от того, что было уже неизбежно.

█

Позднее Руперт старался убедить себя, что во всем было виновато их уединение, необычная обстановка, разгул стихии, пробудившей в них смятение чувств. Но, как бы там ни было, сила, толкнувшая их друг к другу, оказалась могущественнее всего, чем они пытались ее побороть.

Все началось со случайного, дружеского прикосновения. Она взяла его за руку — ей было спокойнее от этой невинной близости.

Но близость трудно удержать в рамках.

Его пугало то, что происходит. Они тянулись друг к другу, но все еще сдерживали свое желание, и это его только усиливало. Руперт притянул Нину к себе и почувствовал, что она вырывается. «Her, нет!» — шептала она.

Но он уже не мог побороть себя. Внезапно она уступила, и это его обезоружило.

«Надо уйти!» — твердил он себе.

Но он уже не мог уйти и, хотя ощущал, как что-то мешает не только ему, но и этой сдержанной, преданной долгу Нине, которую он так почитал и которой так восхищался, он знал: уже поздно, Они зашли слишком далеко и не могли остановиться. Вместо этого остановилось время…

█

При свете дня Руперт не в состоянии был объяснить себе, как два порядочных человека могли себе это позволить.

Ведь ничто этого не предвещало — не было ни бездумного заигрывания, ни скрытого влечения. Понадобились необычайные обстоятельства, эта первозданная буря, чтобы толкнуть их друг к другу. Но и когда они завтракали, и потом, когда нехотя копались в земле, отыскивая уже не нужные монеты, он понимал, что все куда сложнее.

— Я виновата и перед вами, и перед вашей женой, — сжав зубы, твердила Нина. — Я никогда себе не прощу…

— Не смей так говорить, — сказал он.

Думала ли она при этом о своем муже? Любит ли она Алексея? Он знал, что любит. Разве в этом можно сомневаться? Они стояли на холме, глядя вниз на бурую пену и водоросли у края воды, и он смотрел, как она молча плачет. Он знал по ком. Она ведь предала и себя.

— Ничего, — промолвил он с нежностью, но до того неубедительно, что ему самому стало больно.

— Нет, чего! Простите, что я плачу. Простите меня, Руперт.

Если бы она повела себя по-другому, легко отнеслась к тому, что произошло, сочла это минутным заблуждением, которое можно тут же забыть, если бы она, наконец, позволила себе вновь уступить страсти — он бы, наверно, ее возненавидел и прожил бы остаток жизни с сознанием, что совершил чудовищный проступок, ничего не получив взамен. Но стыд, который мучил их обоих, разбудил в нем глубокое чувство, которого он прежде не знал.

Алексей ждал их в санатории, на затылке у него красовался большой кусок пластыря, а два сломанных пальца были забинтованы; санитар Гриша все время упрашивал его посидеть.

Он встретил их в холле, на ногах, крича во весь голос:

— Нина! Руперт! Вот и я! — точно это они его здесь ожидали, а не он их.

— Ну, — беспомощно сказала Нина, — что ты еще наделал?

— Ничего, — ответил он с невинным видом. — Мне разрешили приехать.

— Это правда? — спросила она Гришу, абхазца с грустным лицом, который, казалось, заранее покорился всем превратностям судьбы, в том числе и безрассудным выходкам Алексея.

— Правда, — вздохнул Гриша. — Мне было велено сопровождать товарища Водопьянова и следить, чтобы он не слишком много ходил.

— Вот видите! — с довольным видом произнес Алексей. — А там мне одному было скучно.

Руперт внимательно наблюдал за этой маленькой семейной сценой и за Алексеем: ему хотелось понять, не привели ли его сюда, подозрения или ревность. Но нет, натуре Алексея не были свойственны ни подозрения, ни ревность. Он слишком верил в себя и был непоколебимо уверен в своей жене, своих друзьях и в своем замечательном английском друге Руперте Ройсе.